Собрание сочинений в 5-ти томах. Том 5. Золотое руно - Роберт Грейвз

Вестник Эхион устремил на Авгия суровый взор, говоря:

— Умоляю тебя, молчи, царь Авгий, и предоставь разрешить это дело людям, у которых опыта побольше твоего. Или у тебя стыда нет? Твоя лень и невежество — причина нашего нынешнего затруднительного положения. — Затем спросил Ясона: — Благороднейший Ясон, даешь ли ты мне позволение говорить от твоего имени и от имени всех нас?

Ясон сказал:

— Постарайся, как сможешь. Но я думаю, что дело безнадежно.

Тогда Эхион наклонился, чтобы шепнуть на ухо Медее:

— Милостивая госпожа, не принимай близко к сердцу никакие лживые слова о тебе, которые может вложить сегодня мне в уста мой отец Гермес. Мы, греки, любим и почитаем тебя, и никогда не отдадим твоему брату, даже если станем говорить противоположное во время переговоров.

Затем он облачился в свои царственные одеяния и взял в руку свой оплетенный жезл — начались переговоры. Апсирт вынужден был стать своим же вестником, ибо ни один из его капитанов или советников не говорил по-гречески; говорил он, запинаясь и сбиваясь, но всякий раз, когда, не найдя слова, он сбивался на колхский, Фронт, сын Фрикса, тщательно переводил его речь аргонавтам.

Апсирт заговорил первым:

— Вы совершили четыре тяжкие и преднамеренные преступления, греки, и прежде чем я объявлю вам окончательный приговор, я вам искренне советую признать себя виновными во всех четырех, отдавшись на мою милость.

— Мы не догадывались, что причинили тебе зло, царевич Апсирт, — ответил Эхион, — и нас весьма огорчает мысль, что наши бывшие друзья внезапно восстали против нас, отравленные безосновательными подозрениями. Готовые тут же извиниться за любое нечаянное зло, которое мы могли тебе причинить, мы не считаем, что наша честь позволяет нам признать себя виновными в четырех предумышленных преступлениях, не зная, о каких преступлениях идет речь, всего лишь потому, что у тебя больше, чем у нас и кораблей, и людей. Итак, умоляю, скажи нам, каково, например, первое обвинение?

— Первое преступление, в котором я вас обвиняю, — ответил Апсирт, — это святотатство. Вы явились в Колхиду под маской дружбы и благочестия и тут же бесстыдно изуродовали священные бронзовые образы таврических быков во внутреннем дворе дворца. Вы отрицаете это обвинение?

Эхион ответил:

— Кто знает, было это деяние совершено греком, колхом или албанцем? Мы не знаем, хотя у нас, как и у тебя, есть свои подозрения. Но в любом случае, разве это дурное дело? Таврические быки ненавистны Митре, блистательному богу Солнца, которого вы почитаете и которого любит и Опекает Колхийская Птицеглавая Мать. Несомненно, сама Богиня побудила албанцев или кого там еще сделать быков волами.

Апсирт не осмелился настаивать на этом обвинении, зная, на какой зыбкой почве стоит. Союзом с таврами в Колхиде были недовольны, и по возвращении для него, возможно, будет разумно не препятствовать его распаду. Албанцы — могущественное племя, поклоняющееся почти что тем же богам, что и колхи, и союз с ними, закрепленный браком Медеи и Стира, неизмеримо укрепит его трон. Поэтому он ничего не сказал в ответ.

— Каково второе обвинение? — спросил Эхион после паузы.

— Второе преступление, в котором я вас обвиняю, — сказал Апсирт, — это умыкание моей любимой и единственной сестры, царевны Медеи. Вы едва ли посмеете опровергать это обвинение, ибо я собственными глазами вижу ее, сидящую на пурпурной подушке на корме вашего корабля.

Эхион ответил:

— Мы отрицаем умыкание. Царевна Медея отправилась с нами по своей собственной воле. Выполнив в Колхиде, с милостивой помощью твоего отца, некое тайное поручение высших сил, мы как раз собирались отплыть домой с его благословением и под дружеским покровом ночи, когда царевна явилась к нам и попросила доставить ее в Грецию. Просьба ее, естественно, удивила нашего благородного предводителя, царевича Ясона, который подробно расспросил Медею. Он спросил, неужели ее брак с царем Стиром уже отменен? Она ответила: «Мой отец любит меня и никогда не намеревался отдать меня за это грязное животное, царя Стира, да и я не давала своего слова. В течение часа ты услышишь большой шум во дворце — мой отец подстроит, чтобы тавры и албанцы затеяли жаркий бой друг с другом. Не обращай внимания на эту суматоху, дорогой друг, ибо сама я воспользуюсь ею, чтобы ускользнуть незамеченной и отплыть с тобой. Таково желание моего отца». Царевич Ясон ответил: «Не могу поверить твоим словам, царевна; и все же, если бой, о котором ты говоришь, в самом деле завяжется во дворце в течение часа, я пойму это как знак, что ты действуешь с согласия своего отца». Царевна Медея ответила: «Тысяча благодарностей, милосердный грек. Я приду к тебе снова с неопровержимым доказательством моей искренности». Так и вышло.

Когда Эхион лгал, он не только заставлял слушателей верить лжи против их воли, но и сам верил ей. Апсирт сказал:

— Это странная и невероятная история, хотя, полагаю, что за недостатком доказательств противоположного, я должен поверить, что Медея сказала тебе то, о чем ты говоришь. И все же позволь мне уверить тебя, что она сплела паутину из явной лжи и что я проклинаю твоего капитана за то, что он ей поверил.

Эхион ответил:

— Царевич Ясон молод и неопытен и, естественно, склонен был верить всему, что сказала ему Медея. Он не мог вообразить, что Ээт достаточно жесток, чтобы принудить свою очаровательную и прекрасную дочь к браку с этим старым и вонючим навозным жуком — царем Старом. Итак, каково твое третье обвинение?

Апсирт ответил:

— Таково, что вы нечестиво похитили Золотое Руно из святилища Прометея. Уж от этого-то обвинения ты не сможешь увильнуть с помощью самого ловкого красноречия.

— Это я-то виляю! — вскричал Эхион в негодовании. — Умоляю, мой благородный господин, помни о святости плаща, в который облачаемся мы, вестники, когда следуем своему благородному призванию! Я виляю?! Я стою перед тобой и провозглашаю решительно и бесстрашно то, что велит мне сообщить мой божественный отец. Что касается Руна, нам нечего от тебя скрывать. Это Золотое Руно — неоспоримая собственность Лафистийского Зевса, и было оно очень давно украдено у его священного образа Фриксом, твоим зятем. Мы получили задание, и задание это было торжественно подтверждено оракулами, снами, знаками и чудесными знамениями и продиктовано оно единой волей всех ведущих Олимпийских богов во главе с самим Зевсом. По пути туда мы спасли четверых утопающих, сыновей того самого Фрикса, твоих племянников, которые сразу поняли, что ввергло их в такое бедствие не что иное, как их самонадеянность, когда они дерзнули отплыть без Руна, чтобы заявить права на наследие своего отца в Орхомене. Они смирили свои сердца и предложили поговорить со своим дедом от нашего имени. И хотя сперва он колебался, он недолго упорствовал, когда же Медея представила золотой трофей ошеломленному взору Ясона, взойдя по лесенке на корабль и сказала: «Вот, благородный грек, Руно Зевса — неопровержимое доказательство не только моей искренности, но и любви к вам моего отца…» О, можешь догадаться, с какой благодарностью принял он это сокровище из ее святых рук! А кто еще в мире имел право передать ему этот дар, если не твоя сестра Медея, прометеева жрица, которая заботится о святилище героя? Нет, нет, достопочтенный господин, я на полном серьезе умоляю тебя не считать нас пиратами или воришками. Все мы — минии, и как минии смело явились в Колхиду требовать того, что нам принадлежит. Золотое Руно находилось на попечении миния Афаманта в то время, когда его сын, Фрикс, бежал с Руном; и с того самого дня на наш клан наложено проклятие, которое только наше славное предприятие и может снять. Ручаюсь, что тебе не удастся, царевич Апсирт, лишить нас Золотого Руна, удачи миниев, раз уж оно снова в наших руках. Легче будет лишить жизни наши тела.

— И все же я не поколеблюсь совершить ни то, ни другое, если вы только добровольно не отдадите мне Руно, — хмуро сказал Апсирт. — А теперь я вам поведаю о четвертом, самом отвратительном преступлении, позволь мне потребовать, чтобы ко мне обращались не как «царевич Апсирт» или «мой господин», а как «царь Апсирт» или «Твое Величество». Ибо Ээт, мой восхитительный отец, скончался от ужасной раны в живот, которую нанес ему один из вас, греков, и всех вас назвал своими убийцами, испуская последний вздох.

Эхион не скрыл своего изумления.

— Умоляю тебя, Твое Величество, — сказал он. — Позволь мне выразить самое искреннее соболезнование в связи с твоей потерей, о которой — и я поклянусь в том любым святым именем, если пожелаешь, я до сих пор не догадывался, я не знал даже того, что твоего отца ранили. И все же одновременно позволь мне поздравить твоих подданных, колхов, с такой удачей. Как бы ни была горька скорбь, которую кончина доброго старого Ээта вызовет повсеместно среди его верных подданных, ее поглотит и затопит ликование по поводу твоего воцарения. И разве не возможно, что умирающий царь ошибся, обвиняя греков в столь невероятном преступлении? Быть может, разум его затуманила боль от раны, нанесенной каким-нибудь тавром или албанцем? А если нет, не будешь ли ты так добр назвать убийцу, который должен ответить перед нами, равно как и перед тобой, за попрание законов гостеприимства столь неслыханным образом?