Синий Цвет вечности - Борис Александрович Голлер

то буду считать, что мой противник отказывается от поединка!

— Готовьте площадку! — тут же отозвался Лермонтов. — Кто мой секундант?

— Вероятно, я! — Васильчиков подвинулся к нему. — У Мартынова Миша (Миша был Глебов)! Ну и старшие наши: тут — Столыпин, а там — Трубецкой.

Площадка была прямой и сравнительно ровной. Она примыкала сбоку к скале Перкальской, отрогу Машука. С другой стороны были кусты. К кустам были привязаны лошади тех, кто прибыл верхом. Васильчиков приехал на дрожках, и дрожки с возницей были где-то в стороне, за кустами. Их не было видно.

— Надо поторапливаться! Темнеет! — сказал Мартынов.

— Все-таки я в последний раз предлагаю примирение! — сказал юный Глебов. — Нет, правда, господа… Может, вы и старшие, вы привыкли — а я так не могу! Вчера еще были товарищи — и вдруг… тем более, по-моему, вообще надвигается дождь! Вот-вот польет. Хотя бы отложим, недели на две. За это время, может, кто-нибудь поймет, что всё это ничего не стоило!

— Вы обещали пистолеты. Где мой? — спросил Мартынов.

Столыпин с Глебовым сошли с площадки (она была довольно узкой) и заряжали оружие. Глебов роздал пистолеты противникам:

— Проверьте зарядку!

Мартынов оглядел пистолет:

— Подходит! — сказал он — и уже только Глебову: — Ну, не смотри так жалобно, я плохо стреляю! Все знают!

— У меня всё в порядке! — успокоил Лермонтов.

— Вам, Михаил, не повезло с секундантом! Я ничего не смыслю в дуэлях! — сказал ему Васильчиков.

— Напротив, мне повезло! — любезно улыбнулся Лермонтов.

Он оглядел площадку боя. Она чуть скашивалась вниз в сторону Мартынова. «Ему будет стрелять легче», — подумал он, а может, ни о чем не думал. Ощущение, что он вообще всё знал. Заранее… Потому и объяснился в любви Кате Быховец. Он знал, что кого-то оставляет жить вместо себя. Он с виду спокойно следил за приготовлениями.

Перед ним снял свою фуражку и бросил на землю Глебов. И двинулся по направлению к Мартынову, отмеряя шаги.

— Брось! Давай я! — остановил его Столыпин и стал отмерять вместо него. У него были ноги длинней и походка размашистей.

Он прошел пятнадцать шагов от фуражки Глебова и положил на землю свою.

— Ну, так получается уже двадцать шагов! Обсуждали пятнадцать! — прокомментировал Мартынов, имея в виду шаг Монго.

— Помиритесь и на двадцати! — огрызнулся Столыпин, и Мартынов спорить не стал.

Лермонтов даже вряд ли это слышал. Ему было всё равно. Он глядел вдоль площадки, куда-то в сторону Мартынова, но мимо него, вообще… Скорей всего, Мартынова больше не было. И он смотрел на всю жизнь, разбегавшуюся от него по разным дорогам и куда-то отходившую от него.

Столыпин еще раз обратился к противникам:

— Площадка чуть косит в твою сторону. Николай! Одни считают, так удобней стрелку, другие полагают иначе… Не хотите бросить жребий, где кому стоять?

— Нет. Мне это не надо, — сказал Мартынов.

— Мне тоже всё равно, — отозвался Лермонтов.

Столыпин развел противников на пять шагов от каждой из двух фуражек, лежащих на земле.

— Приготовились! — скомандовал он. — Стрелять по счету «три». — Подходить к барьеру или не подходить — дело каждого!..

Мартынов сперва опустил пистолет дулом вниз и точно ощупал почву под ногами. А потом чуть поднял его, пока без всякой наводки. Лермонтов знал этот прием. Будет стрелять навскидку!

Сам он стал боком к противнику, как полагается, а пистолет поднял, но не навел на противника, не сделал попытки как-то направить его. Рука чуть согнута в локте, и дуло подрагивает. Он словно заботился о неопределенности направления своего пистолета.

К нему подошел Столыпин.

— Я б на твоем месте был осторожней. Я не знаю, что он надумал.

— И я не знаю.

Ему очень многое нужно было понять, и он удивлялся себе, как много осталось неясным в этой жизни.

— Повторяю: стрелять по счету «три». Не выстрелили — разведем! — это опять Столыпин. Странно, но он почему-то рассчитывал, что кто-то помедлит.

— Я говорю тебе, он плохо настроен!.. — сказал еще Столыпин, прежде чем отойти в сторону.

— Что ты! Стану я стрелять в этого дурака!..

(И, кроме Васильчикова, этих слов никто не слышал. А секунданты будут оправдывать впоследствии выстрел Мартынова как раз тем, что они были сказаны и что Мартынов слышал их… и счел себя еще больше оскорбленным. А потом привыкнут, что так надо говорить. Да и самим неудобно признаваться во лжи. В тридцати шагах это просто не могло быть слышно!..)

Дождь был совсем близко.

«…он видел, что невдалеке та минута, когда ему нечего будет поставить на карту. Надо было на что-нибудь решиться. Он решился» («Штосс»).

Он понял лишь сейчас, на что решился Лугин. Как удивительно просветлело в голове!

— Один! Два! Три!.. — командовал Глебов.

Лермонтов не тронулся с места и не изменил положения пистолета. А Мартынов пошел к барьеру и остановился перед ним. Лермонтов смотрел на него прямо.

И ничего не было, кроме скуки, в этом взгляде.

«Целится! — мысли вдруг побежали, обгоняя друг друга и наскакивая одна на другую: — Мой выстр… за мн… что скажет Нат… Стану я стре…»

— Стреляйте — или я вас разведу! — крикнул вдруг Трубецкой.

Раздался выстрел — и Грушницкий застрелил Лермонтова. Тот пал как подкошенный. Он не успел понять, что его убили.

К нему бросились все — и Мартынов тоже, хоть не так решительно… но и он растерялся. Все склонились над телом. И Столыпин сказал Мартынову — на «вы»:

— Подите прочь! Вы уже сделали всё, что могли! — Затем спросил Трубецкого: — Ты чего кричал? Кто тебя просил?

— Не знаю. Растерялся.

— Теперь спокоен?..

И хоть они считались друзьями, у Столыпина осталось подозрение — на всю жизнь.

В момент начался дождь. Сперва крупные капли — шмяк, шмяк, — а потом сразу ливень. И они мокли все под дождем. Тело тоже мокло. Быстро так получилось, что дождь был только для них, а для него уже не существовал. Глебов присел на корточки подле и положил на свои колени голову Лермонтова. Тот вздохнул негромко, один вздох.

— Он дышит! — сказал Глебов обрадованно.

Столыпин приложил пальцы к шее убитого.

— Нет, это воздух вышел.

Васильчиков направился к дрожкам:

— Я поеду в госпиталь. Надо вызвать врача.

— Попробуйте! — сказал Столыпин, хоть знал, что все кончено. Он вспомнил гадание мадам Кирхгоф. И как они в Горячеводске бросали жребий… Ехать, не ехать? Куда мы едем все? И зачем?.. Ничего нельзя знать, и жребий кидают за нас.

Мартынов стоял в стороне; все обходили его…

Он не знал, что теперь всю жизнь его будут так вот