Синий Цвет вечности - Борис Александрович Голлер

class="p1">— Но разве с жизнью можно соскучиться?

«…то была одна из тех чудных красавиц, которых рисует нам молодое воображение, перед которыми в волнении пламенных грез стоим на коленях и плачем, и молим, и радуемся бог знает чему…» («Штосс»).

Но он был еще здесь и убеждал ее, что всё не так и он не соскучится. А мир вокруг был прекрасен и светел, и деревья были добры к ним и скрывали их поцелуи от остальной публики.

И ей только казалось после, когда вспоминала об этом дне, будто он был грустен с ней! Ничего подобного! Просто… она так думала после — когда уже знала, что случилось.

Они выехали к Пятигорску где-то во втором часу дня. И дамы были опять в коляске. А четверо мужчин на конях, верхом. И он держал повод одной рукой и ехал, обернувшись или постоянно оборачиваясь к ней. И знал, что она тоже из окошка смотрит на него, хотя с ним было еще трое мужчин.

«…она с грустным взором оборачивала к нему эти страстные, глубокие глаза, которые, казалось, говорили: „смелее, не упадай духом, подожди, я буду твоя, во что бы то ни стало! я тебя люблю!“» («Штосс»).

В маленьком ресторане шотландской колонии Каррас под Пятигорском (ее построили когда-то шотландские миссионеры), очень удобном и гостеприимном, Лермонтов заказал всем обед. Дамы отказались от вин, попросили лимонады и мороженое с фруктами на десерт, а Михаил налил мужчинам по полбокала кахетинского: себе, Дмитревскому, Бенкендорфу. А початую бутылку поставил перед Пушкиным. Он знал его вкусы. Пушкин сдобрил кахетинское коньяком. Что с ним поделаешь! Лермонтов сидел рядом с Катей и держал свою руку на ее руке. Катя иногда отнимала руку: надо ж вернуться к еде. Но тут же возвращала обратно. Рядом с ней сидел… кто он ей: родственник, брат? поклонник? Она не знала еще, но — самый удивительный человек на свете. Она иногда вспоминала про свой страх, что он с ней соскучится. Но быстро бросала этот страх. Она ж немножко верила в себя тоже? А Михаил внушал ей эту уверенность. Она читала его стихи и знала, что он большой поэт. И роман «Герой нашего времени» читала дважды. Кончила читать и начала снова — так ей понравилось.

Вот они и сидели — большей частью рука в руке. И Пушкин про себя был несколько удивлен: такого до сих пор не было. Во всяком случае в Пятигорске не было!

«Ласковые глазки, теплые ручки, что ж больше»…

А юный Бенкендорф, глядя на эти руки, невольно отворачивался в тоске.

Потом Лермонтов поднялся и сказал, что ему пора:

— Вы побудьте еще! Здесь так хорошо!.. — обвел стены взглядом.

— Вы куда?

— Мне надо отлучиться по делу. — Он поцеловал руки дамам, но Кате два раза или три. И негромко сказал ей: — Сегодня был мой самый счастливый день! — и откланялся.

Пушкина что-то обеспокоило: он опьянел, но не слишком. Потому он вышел его проводить.

Лермонтов отвязал коня от куста и оглядел здание «колонки» (как звала Катенька) — колонии. Он легко вскочил в седло: кавалерист он был блестящий. Но, странное дело, не сразу продел ногу в стремя. Видно, нервничал всё ж. И Пушкин помог ему…

Он сказал Пушкину:

— Интересно, правда? Внук шотландского наемника, случайно перешедшего в армию царя Михаила Федоровича, отъезжает от здания колонии Шотландка! Смешно?

(«И едет на дуэль!» — этого не договорил. Нет, скорей подумал — о другом своем предке, более дальнем. За которым в свой час пришли белые олени. Может, они уже в пути?)

Он был потомком шотландского барда и пророка, а ногу в стремя в последний момент ему вставил не кто иной, как брат Пушкина.

Проехав по дороге саженей двести, он встретил Глебова. Тот уже направлялся за ним.

— Там всё в порядке? — спросил он без всякого интереса.

— Да-да, тебя ждут. В дрожках у Васильчикова ящик шампанского — на случай примирения.

— Это разумно, — согласился Лермонтов.

Они ехали молча, и Глебова это почему-то беспокоило. Это была первая дуэль в его жизни! И он решил разговорить спутника или заговорить самого себя.

— Ты правда хочешь в отставку? — спросил он.

— То есть незамедлительно.

— Не жаль мундиру?

Лермонтов молчал.

— А чем ты займешься? Уже решил?

— Конечно. Буду издавать журнал. И начну писать дилогию или трилогию из русской истории. Как Фенимор Купер. История одной семьи или нескольких семей: от века Екатерины II до гибели Грибоедова в Персии!

— Такую длинную? — спросил удивленно юный Глебов.

— Так история вообще длинна!

Но они уже подъехали к месту встречи.

Столыпин держал на ладони, как официант ресторанное блюдо, продолговатый ящик с пистолетами системы Кухенрейтер.

И это, он считал, дает право ему еще раз обратиться к собравшимся.

— Я в последний раз хотел бы сказать… Друзья! Меж нами не произошло ничего ужасного. Никто не имел в виду кого-то оскорбить. Неудачная шутка? Может быть. Это не повод для дуэли. Тем паче между друзьями.

— Я все-таки не понимаю, — возмутился Мартынов. — Я приехал сюда получить удовлетворение. Ибо считаю, что оскорблен. Все остальное в счет не идет!

— Нет-нет! Я тоже предлагал бы подумать! — выскочил Глебов. — Так нельзя. А если по такому пустяку, прости, Николай, кто-то кому-то нанесет хоть малый вред? Зачем испытывать тяжесть собственной совести? Михаил, что вы скажете? Обвинение ведь в ваш адрес, — заговорил вдруг на «вы».

— Ничего. Если Николай решил обидеться, пусть обижается. Он имеет право на удовлетворение. Я могу подтвердить: я не собирался его оскорбить, не дай бог! Это была шутка. Притом сказанная женщине, которая явно благоволит ему. И… послушай, Мартынов! Не будь ты мне другом, я бы не стал так шутить!

— Вот, видишь, Николя, — сказал Трубецкой, — пожалуй, можно остановиться. Ты готов принести извинения сейчас же? — обратился он к Лермонтову.

— Готов. Я сразу сказал ему, в первый же наш разговор.

— Что-то не помню! — пожал плечами Мартынов. — По-моему, ничего сказано не было.

— Ну, значит, собирался сказать. Ты как-то сразу на меня напустился! Речь шла не о тебе. И вообще это было средь разговора — стороннего и не о тебе. Спроси Эмили и Пушкина. Так случайно вырвалось. И я ж не виноват, что Серж прервал играть!

— Короче говоря, ты готов извиниться перед ним? — спросил Столыпин, теряя терпение.

— Конечно. Только в этом обществе. Я не хотел никого обидеть!.. Но снимать штаны перед всеми в компании…

— Что скажешь, Николай? — спросил Столыпин.

— Ничего. Я просил удовлетворения, и я его получу. Не