Несусветный эскадрон - Далия Трускиновская

Подобрав здоровую и длинную корягу, ухватив ее за тонкий конец, чтобы толстым и тяжелым при нужде замахнуться, я пробежала вдоль забора из сосновых стволов – и это были мертвые сосны, без запаха, без игры солнца на отстающих полупрозрачных пластинах коры. Я протиснулась меж ними – и оказалась на краю пропасти.

Пропасть была затянула серым туманом. Он не доходил до края на метр-полтора. В ширину она была метров трех. На другой стороне стояла Кача – с длинными косами, в кожаной рубахе, распахнутой на груди. Спереди она еле прикрывала живот, сзади спускалась ниже колен. Кача торопливо нахлобучивала на голову мохнатую шапку с нашитыми по бокам большими торчащими ушами.

Среди костяных и янтарных фигурок на груди прорезался металлический блеск. Он, желудь!

Моя связь с двенадцатым годом была очень непостоянной. Возникали неожиданные провалы, потом опять перед глазами высвечивались лица и выяснялось, что мои ненаглядные герои много чего успели натворить. Я не знала, за какие добрые дела Авы наградили Качу желудем, не знала, что сулила ей эта награда. Но был в ней какой-то древний смысл… что-то, давно знакомое, неведомо когда пережитое…

Я кинула корягу так, чтобы зацепить Качу сбоку и сбить с ног. Коряга, крутясь, перелетела через пропасть и ударила ее в колени, Кача упала на четвереньки… но это уже была не Кача!

Мощная, тяжелая медведица, не успев восстановить равновесие, с ревом съезжала по песку в пропасть. Туман поглотил ее – но это, кажется, был не туман, а просто грязный песок, взвихренный и очень медленно осыпающийся на дно.

И дно было куда ближе, чем мне сперва показалось. Встав на задние лапы, наполовину торча из клубов песка, яростная Кача всадила коготь мне в кроссовку.

Она хотела стащить меня вниз. Но я ухватилась за сосну и крепко брыкнула ее свободной ногой в лоб. Если бы так схлопотал человек – носить бы ему под глазом недели две здоровенный фонарь.

Кача подозрительно легко отлетела от меня.

И тут над самым ухом я услышала «щелк!»

Этот чудак побежал за мной следом, он одолел скользкий склон и выскочил как раз вовремя, чтобы сделать потрясающий кадр.

– Снимай, – не оборачиваясь, приказала я. – Снимай!..

Но собственного голоса не услышала…

– Ничего себе… – прошептал Гунар, но это тоже был не шепот, это была мысль, лишенная звука, но тем не менее воплощенная в словах. Чем я ее восприняла, эту мысль, – одному доброму Боженьке ведомо.

– Снимай!..

Щелк!

Кача опять поднялась на задние лапы. Теперь она смотрела уже на Гунара. Это был куда более опасный враг, чем я. Моим оружием было слово – а какой сумасшедший в этом маленьком государствице поверит теперь разумному слову? Его оружием был кадр – кем бы ни перекинулась Кача, какой морок бы не поставила между своей теперешней сутью и моими глазами, фотоаппарат мороку не подвластен! И на пленке окажется ее подлинное лицо!

Я видела перед собой свирепого клыкастого зверя – но я не верила в его звериную сущность. Это была женщина – такая же, как и я, только обученная на иной лад. Она умела выстроить вокруг себя воздух и свет таким образом, что, отражаясь и перемешиваясь, они темнели, густели, обретали зыбкую и недолговечную плоть. И это был обман лишь для человеческого глаза. Потому что она была лишь человеком! Правда, способным прожить сотни лет…

Я сделала два шага в сторону и опустилась на корточки. Я вышла из поля зрения медведицы мягко и бесшумно. Она глядела на Гунара – точнее, на его фотоаппарат. На дорогую и сложную технику, из-за которой взрослый мужик мог рыдать на моем плече настоящими слезами. И мне приходилось рисковать этой хрупкой штуковиной, в которую вложено столько денег и надежд!

Когда Кача прыгнула вверх, стараясь достать Гунара, одновременно я повисла на ее плечах – и мы чуть ли не в обнимку покатились в грязный песок. Острая вонь ударила мне в нос. Это тоже было ее оружием.

– Я сама справлюсь! Да снимай же! – закричала я, барахтаясь под увесистой тушей и добираясь пальцами до мохнатого горла. Это все-таки был не зверь! Зверь бы располосовал меня мгновенно. Я сквозь одежду чувствовала изогнутые когти – но на том колдовство Качи и кончалось, она могла лишь образ когтей наворожить, но не боевое медвежье оружие!

Но для человека, который не знал этого, когти и зубы могли стать не менее опасны, чем настоящие. Он сам, силой своего перепуганного, да еще подстегнутого Качей воображения, нанес бы себе смертельные раны там, где к коже прикоснулись когти и клыки.

Мне доводилось запускать руки в живую, теплую и плотную медвежью шубу, я знала, что кожи коснусь лишь кончиками пальцев, и попадать в лапы к молодому, добродушному, игривому мишке мне тоже доводилось – веселенькое это вышло объятие! Тут было другое – руки тонули в расползающейся шерсти, я уже не знала, где явь, где морок, правду говорят или врут мне пальцы.

Огромными задними лапами Кача взбила серую пыль – и, видно, уж очень медленно тянулось время в этой жуткой ямище, раз пыль повисла в воздухе, совершенно не желая оседать. Она запорошила глаза и сантиметровым слоем покрыла изнутри глотку. Это было нестерпимо.

Высвободив правую руку, я с короткого размаха ввинтила ее прямо в мокрую зловонную пасть.

Кулак наткнулся на незримую преграду.

Это было уже лучше.

Я услышала хрип.

И это было совсем хорошо.

Я оседлала это чудовище, я навалилась на медвежью шкуру, я сжала ее ногами сильнее, чем сжимала бока цирковой лошади, когда училась ездить по-жокейски, без седла и стремян. Под моими коленями шкура и фальшивая медвежья плоть словно протаяли – но произошло это не сразу, долго мне пришлось повозиться.

В яму спрыгнул Гунар.

– Пленка кончилась, – сказал он и придержал Качу, дав мне возможность встать.

Она лежала в своем женском обличье, а вокруг медленно оседал серый песок.

Я вынула кулак из ее рта и потерла его. Отпечатки крупных зубов не пропадали.

Левой рукой я сгребла связку амулетов, среди которых поблескивал желудь, и рванула ее. Кожаный шнурок треснул.

Все эти фигурки, смысла которых я не знала, были вроде ни к чему. Я высвободила желудь, а остальное зашвырнула подальше.

Что же все-таки означает эта штуковина?

И из чего она сделана? Листья гнутся, будто покрытая тонкой серебряной пленкой кожа. И нет в желуде металлического холодка…

Вдали раздался вой – затянул тонкий женский голос, подхватили другие, погуще. Кача с закрытыми глазами приподнялась, подхватила – но осеклась. Голос ее не слушался. И не потому, что я повредила ей горло.

Она шарила по груди рукой, что-то пыталась достать из-за пазухи. И достала, и протянула наугад сжатый кулак.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});