Изгоняющий бесов. Трилогия - Андрей Олегович Белянин

сколько бы там ни было чертей, мы по-любому у Вольтера в тощей заднице! Но отца Пафнутия бросать нельзя, поэтому бей, кусай, отвлекай внимание, у меня всё ещё есть перо из ангельского крыла.

— Декарт нам всем в печень? — с надеждой уточнил мой пёс, вывалив набок язык.

Я потрепал его по загривку, поправил серебряный ошейник, позволил Гессу два раза лизнуть меня на морозе в нос, после чего мы рысью дружно бросились на выручку нашего героического батюшки. Как говорит наш президент, русские своих не бросают.

Не скажу, что искали долго: со всего села народ стекался на площадь Ленина перед почтой. Несколько громкое название для прямоугольника пять на шесть метров, но тем не менее. А вот то, что мы там увидели, было, мягко говоря, не совсем обычным. Поэтому диктую вслух.

Вся площадь заполнена шепчущимися сельчанами, человек тридцать, не меньше, в массе старики, бабы, дети. То есть все, кто не на работе и кому заняться нечем. У бюста Ленина в снежной шапке стоят два стареньких неработающих фонаря, с вершины одного из них свисает бельевая верёвка, опустившись петлёй на шею безмолвного отца Пафнутия, стоящего в домашних тапках на нашем же кухонном табурете.

Руки православного батюшки были связаны за спиной, в глазах полыхало нечто, абсолютно непохожее на смирение и жажду мученического венца: брови сдвинуты, борода дыбом, а кто умеет читать по губам, прочёл бы отнюдь не поминальную молитву. Материться мы все умеем.

Кстати, да, людям сегодня было о чём поговорить, потому что слева и справа от святого старца плечом к плечу стояли двое эсэсовцев в рогатых шлемах, в форме Великой Отечественной, со шмайсерами на груди. Плюс стройный, подтянутый офицер в новенькой шинели и фуражке вермахта.

Вот, значит, кто сегодня черти, ну-ну…

— Чё такое от творится-то, ась?

— Поди, от кино снимают.

— А чё-то камер-то и не видать. Когда у нас от в коровнике начальство дойку снимает, так от Зинку-то с грудями завсегда вперёд ставят, под камеру.

— А милиция-то знает? Хотя чё ей до нас, той милиции.

— Все они полицаи! Сталина на них нет…

— Ох ты ж, бабы, чё ж не сказали от, чё и нас снимать-то будут, я б хоть накрасилась, носик припудрила.

— Когда ты налижешься, так от, поди, и краситься не надо — нос красный, щёки бордовые, мешки под глазами фиолетовые. Анджолина Джоли!

Я молча протиснулся меж балаболящих местных жителей, на ходу выхватывая револьвер.

— Ахтунг, ахтунг! — с характерным немецким акцентом вдруг раздалось над площадью. — Этот человек есть партизанен. Сейчас ми будем его немножко вешать.

Толпа замерла в любопытстве. Черти (а я видел их реальные рыла) выставили вперёд автоматы, и главный, то есть самый высокий, сделал шаг вперёд, явно работая на публику. На крепкой шее отца Пафнутия заботливо подтянули петлю.

— За все преступлений против законной германской власти великого фюрера, за убийство немецких зольдатен, за помощь партизанен этот человек будет…

— Не будет, — громко объявил я, протискиваясь в первые ряды.

— О, глянь, бабы, монашек пришёл, — облегчённо выдохнул кто-то.

— Да, чернецы, они, говорят, безбашенные.

— Небось от хочет на первые кадры-то попасть, мешает от добрым людям киношку-то досматривать.

— Всем есть закрить рот! — рявкнул офицер, медленно доставая из кобуры парабеллум. — Ты есть кто, молодой партизанен?

— Так это ж Федька-монах, — заботливо влезла с пояснениями какая-то поддатая тётка в пуховом платке. — Он от у отца Пафнутия при храме-то служит, и у него же дома живёт. Дурачок от, но опасный. Вы от бы его к себе в Германию-то забрали, в какой ни есть концлагерь, а то он от наших девок нос от воротит. Тьфу, стыдоба же, ась?!

Батюшка только ухмыльнулся в бороду, а немцы развернули в мою сторону стволы автоматов.

— Ти есть один, партизанен-монах Фиедька?

— Гав, — материализовался у моего колена чёрный пёс в телогрейке и ушанке с красноармейской звездой. Глаза Гесса горели жёлтым огнём, а губы нервно подёргивались над белоснежными клыками.

— Доберман? — не поверил глазам офицер и даже надел на нос пенсне. — О майн либен гот, то есть отличний доберман, майн шёнес тьир![10] Я, я! Фиедька, где ти украль этот редкий немецкий псина?

— От псины слышу, — ни капли не смущаясь, отрезал Гесс. — Отпусти батюшку, а не то я тебя так кусь, что матушкой станешь!

— Доберман взять живим, пастора вешать, молодой чёрний партизанен расстрелять, — подумав, прокашлялся офицер, но я выстрелил первым.

В одно короткое движение, не целясь, не согнув колена, я нажал на спусковой крючок, ещё даже не выпрямив руку. Пуля перебила верёвку над головой отца Пафнутия.

— Гесс, кусь их, — рявкнул я, пользуясь шоком общего замешательства.

Мой пёс на секунду присел для прыжка, но…

Но, прежде чем он сделал хоть один шаг, сзади, со стороны занесённой снегом дороги, раздался визг тормозов и старенький уазик с колёсами, обмотанными цепями, высадил на обочину высокую девушку в ярком лыжном комбинезоне и со столь же модной спортивной сумкой через плечо.

Машина тут же рванула в сторону сельсовета, или, как сейчас принято говорить, «мэрии», а девушка без особого пиетета протиснулась через ряды зрителей, обратившись напрямую к отцу Пафнутию:

— Дед, это чё за хурма?

— Вешают, окаянные, — с показным смирением ответил он, демонстрируя петлю и обрывок верёвки.

— Опять бесы?

— Нет, внученька, это от черти.

— Вечно у тебя одно и то же. — Покачав головой, незнакомка засучила рукава. — Хоть раз бы сказал, типа эльфы пришли или инопланетяне какие-нибудь.

— Фройляйн тоже есть партизанен? — очнулся эсэсовец.

— Нет, я его внучка из Питера.

— Ми вас тоже будем немножко вешать, — посовещавшись, решили немцы.

— А фреска не треснет?

Почему-то именно этот вполне себе невинный вопрос вдруг наэлектризовал толпу.

— Бабы, чё ж от творится-то? Внучка от к деду из городу приехала, а её тут же от и в партизаны записали. Неудобно как-то…

— Ещё и вешать, поди, начнут.

— От тока не в мою смену! Не держите меня-а, мужики-и…

Для движухи не хватало, так сказать, последней капли.

И тут Гесс гавкнул! Громко и мощно, словно гром небесный. Ну вот и всё…

— А-а-а! Бей фашистских оккупа-анто-ов! — в голос, заполошно, тоненько взвыла бабка Маня, раскрывая на груди пальто, а там тельняшка. Народ дрогнул.

Люди собрались, выдохнули, сдвинули брови, сжали кулаки. Скрюченный радикулитом дедушка-гармонист растянул трёхрядку.

— «Встава-ай, страна огромная-а! — взлетело над головами. — Встава-ай на смертный бой!»

— Ми есть стрелятн, паф-паф, — без особой уверенности в голосе предупредил офицер.

Мгновением позже ему по каске прилетел чей-то валенок, и началось…

Доберман в длинном прыжке, под два метра вверх,