О, юность моя! - Илья Сельвинский

— Почему?

— Да ведь я старше тебя на целых двенадцать лет.

— Это не имеет значения.

— Сейчас — да. Но лет через десять... Женщины очень меняются.

Вошла Вера Семеновна.

— Елисей! Идите на балкон.

— Плакать будете?

— Поплачу немножко.

Леська вышел на балкон. Пляж уже поостыл. Купа­ющихся не было, но было много влюбленных. Они ле­жали у воды в одежде и, пересыпая ракушки из ладони в ладонь или выпуская из кулака струйку песка, гово­рили о любви.

Елисей думал о том, что он счастливее их всех, по­тому что ни у кого нет такой красавицы, как Алла Яро­славна. Подумать только: она допрашивала Леську в тюрьме и могла подвести его под пулю. А вместо этого... Но какой-то червячок все же подтачивает Леську под сердцем.

«Конечно, теперь я ее муж. Пускай мы не обвенчаны, но все-таки муж. Ради меня она разошлась с Абамелеком. Но на что мы будем жить? Алла больна. Работать не сможет. А я? В лучшем случае я могу прокормить себя: одна голова не бедна. Но как я смогу обеспечить жизнь Аллы?»

Он подумал о том, что у нее уже нет даже намека на второй подбородок, который так ему нравился. И го­лос потерял свою свежесть... Ему было так жутко перед будущим, что, когда его снова позвали, он не успел согнатъ туман со своего лба.

— Бедный Леся! — вздохнула Вера Семеновна. — Он определенно у меня худеет.

Потом утерла глазки надушенным платком и спо­койно выплыла из комнаты.

— Отчего мальчику взгрустнулось? — как-то по-матерински спросила Карсавина.

— Вы всегда будете называть меня мальчиком?

— До тех пор, пока это будет мне приятно.

Леська хотел рассказать ей о своей тревоге, но по­боялся, что она, пожалуй, сочтет его мещанином. Но жить-то все-таки на что-нибудь нужно?

К ночи снова появилась Вера Семеновна. Оказы­вается, она чего-то еще недоплакала, и Леську опять от­сылали на балкон, но ему это надоело. Он откланялся и пошел домой.

Дома его ждал Шулькин.

— Авелла, Елисей!

— Здравствуй. Ты от Еремушкина?

— Не от Еремушкина, а вместо Еремушкина.

— А что с Еремушкиным?

— Его послали в Скадовск.

— Да что ты? Как же он туда попадет?

— Очень просто: на рыбацком баркасе,

— Понятно.

— Теперь держи связь со мной.

— А что еще предполагается?

— Не знаю, Леся. Сейчас мы все ждем событий в Скадовске.

— Это произойдет скоро?

— По-моему, на днях. Ты заметил, сколько барж и буксиров подошло к нашему берегу?

— Нет. Я ведь живу от мельницы очень далеко.

— Вот-вот. Значит, теперь уже недолго, — сказал Шулькин, явно думая о чем-то своем.

7

Хотя сезон еще не наступил, Евпатория жила насы­щенной жизнью. С самого утра пляж был полон. Неда­леко от кафе-поплавка, как раз против «Дюльбера», покачивались на якорьках парусные лодки — «Посейдон», «Артемида», «Гелиос». Греки с обнаженными тор­сами аполлонов и гераклов, живописно полулежа на корме, приманивали более или менее моложавых стару­шек. А над пляжем стоял чудесный, ни с чем не сравни­мый мягкий гомон летнего моря, где лепет, плеск и ши­пение легкой зыби сливались с детским ликующим виз­гом и сияющим смехом женщин. Люди наслаждались солнцем, морем, дюнами, и никто не думал о том, что в это время казаки, снявшись ночью на баржах, подошли к Скадовску.

Но Шулькин об этом думал. Больше того, он кое-что знал. Поэтому он пришел в подвал к Бредихину.

— Есть хорошие новости! Казаки наголову разбиты под Хорлами!

— Ну? Вот это здорово! Подробности известны?

— Пока нет. Знаю только, что высадились они в Скадовске и кинулись по суше на Хорлы, но Красная Армия сбросила их в море. На Севастополь драпанули жалкие остатки.

— Спасибо, дорогой. Это хорошо, что ты ко мне при­шел.

Елисей подумал о том, что Еремушкин относился к нему сурово. Он приходил только тогда, когда ему что-нибудь было нужно, но никогда не приходил рассказать новости. А ведь он тоже вправе знать то, что они знают. Еремушкин ему не доверял. Это ясно. А вот Шулькин доверяет.

— Я тебе пока не нужен? — спросил Леська.

— Нет. Покуда нет. Когда понадобишься, я к тебе забегу. Ну, мир праху!

Это был коренной евпаториец.

Леська бросился к Шокареву. Еще за квартал ему по­чудился запах черного кофе.

— А-а! Леся! А я как раз собирался к тебе. Постой, что это за роба на тебе?

— А что? Ты видел ее много раз.

— Неужели?

— В студенческом костюме жарко, да и выгорит он на солнце в одну минуту, а эти штаны с рубахой выдер­жат самое адское пекло!

— Да, но это даже не парусина...

— Правильно! Это парус номер семь.

—

— Странно, очень странно.

— Чем же странно? Живу по средствам.

— Ну, займи у меня. Отдашь как-нибудь.

— Не хочу.

— Но ведь ты одет просто неприлично.

— Вполне прилично. Штаны как штаны. Даже с кар­манами. А на рубахе пуговки — золотые с орлами. Шик! Ну да бог с ним! Ты вот что скажи: зачем ко мне соби­рался?

— Да, да... Наконец-то мне удалось выяснить, что десант предполагается высадить в порту Скадовском.

Глаза Елисея стали железными.

— Все-таки удалось?

— С большим трудом, конечно, но удалось.

— И это точно?

— Абсолютно точно.

Елисей задохнулся. ..

— Джинабет! — выругался он по-татарски и вышел из комнаты, громко хлопнув дверью.

Шокарев не побежал за ним, не попытался выяснить, что так возмутило его друга... Все было ясно. Ясно для обоих.

По дороге в «Дюльбер» Леська вспомнил о том, что тем же словом, но по-русски, обругал его когда-то Грин­бах. Изменился ты, Бредихин, с тех пор. Совсем другой человек.

В «Дюльбере» уже не было часовых. Елисей побрел по коридорам первого этажа. Двери в «люкс», где оби­тал атаман, раскрыты настежь: там производили уборку.

— Так. Значит, информация Шулькина подтвер­ждается.

Поцеловав руку Аллы Ярославны, он рассказал ей о разгроме белых под Хорлами.

— Ты полагаешь, будто это к лучшему? — задумчиво спросила Карсавина.

— Конечно. Если белым не удастся вырваться на ма­терик, они в Крыму задохнутся.

— Не думаю. Если Крым будет самостоятельной рес­публикой, он сможет существовать, как Болгария или Румыния. Здесь пшеница, баранина, рыба, виноград. А крымская Ривьера с купальнями и лечебницами! Впол­не можно жить.

— Красные этого не допустят.

— А вот это — дело другое.

Пауза.

— А почему вам не хочется, чтобы пришли красные?

— Они задушат культуру. Куда, например, денется Блок?

— Куда? Но ведь «Двенадцать» у большевиков самая популярная поэма.

— «Двенадцать» — это уже не Блок.

Леська хотел возразить, но она вдруг прочитала ти­хим грудным голосом, которым обычно не говорила, но который берегла для стихов:

Ты в поля отошла без возврата.Да святится Имя Твое!Снова красные копья закатаПротянули ко мне острие.

Читала она с несколько подчеркнутой дикцией, но хорошо. Под конец голос ее подернулся легкой хрипот­цой, и от этого стихи стали еще значительней:

О, исторгни ржавую душу!Со святыми меня упокой,Ты, Держащая море и сушуНеподвижно тонкой Рукой!

— Чем я должен восхищаться? — сдерживая раздра­жение, спросил Елисей.

— Возвышенностью чувства.

— Какого? Религиозного?

— Поэтического.

— А что это такое?

— Этого не объяснишь.

— Я считаю поэтическим чувством высшую степень духовного переживания. А переживать я могу то, во что верю. Но если я не верю в бога, то как я могу восхи­щаться этими церковными заклятиями: «да святится Имя Твое» и «со святыми упокой»? А может быть, вы хотите, чтобы я склонил колени перед богоматерью, ко­торая держит «море и сушу неподвижно тонкой Рукой»? Это после Галилея и Коперника?

— Но разве ты не восхищаешься сказками?

— Да, но я знаю, что сказка — это сказка. А Блок хо­чет заставить меня верить всерьез. И оттого все здоро­вое во мне протестует!

Алла Ярославна вздохнула:

— Ты очень примитивен, Бредихин. Это меня огорчает.

Леська молчал.

— Надеюсь, мы не рассоримся с тобой из-за Блока?

— Не знаю. Я вас очень к нему ревную.

Карсавина рассмеялась.

— Ах ты мой золотенький... Ну, как на тебя сердиться?

Она обняла его голову и крепко прижала к сердцу.

Вскоре у постели больной появился Тугендхольд. Карсавина пожаловалась ему на дурной вкус Елисея.

— Религия здесь ни при чем, — сказал Яков Александрович. — Возьмем иконы гениального Андрея Рублева. Почему они доставляют нам эстетическое наслаждения?

— Нам?

— Да, нам. Я, например, убежденный атеист, но когда я вхожу в мир Андрея Рублева, я становлюсь чище, лучше, мне хочется делать хорошее: все для людей, ни­чего для себя.