Том 2. Произведения 1887-1909 - Иван Бунин

Я невольно отдался тому славному впечатлению, которое всегда охватывает, когда после города попадаешь в поля, и почти не слушал Павла Петровича, рассказывающего что-то невероятное про свою лошадь.

День — солнечный, но холодный, настоящий осенний — далеко открывал поля и пышные зеленя; полуголые, легкие леса казались особенно веселыми и красивыми, рдея на солнце последними золотистыми уборами. Шарабан быстро катил по упругим колеям дороги, которые блестели тусклым блеском, словно рельсы; свежий воздух плыл навстречу и как-то особенно приятно бодрил и оживлял.

Я загляделся и залюбовался…

Вдруг сильный толчок заставил меня привскочить и схватиться за край шарабана: Павел Петрович поднялся во весь рост и со всего размаха вытянул арапником по спине мужика, спавшего в телеге, которую мы объезжали. Наша лошадь рванулась, бросилась в сторону, и шарабан вприпрыжку понесся по канавам около дороги.

— Это за что? — крикнул я, хватая Павла Петровича за руку.

— За то-то!

— Как «за то-то»? С ума спятил?

— А он чего растянулся?

— Да тебе-то какое дело?

— Знаешь, какое!

Павел Петрович глянул на меня веселыми, дикими глазами, тряхнул головою и, чувствуя себя вполне «удальцом», бешено дернул вожжи. Лошадь задрала морду и понеслась еще быстрее.

Мужик остался далеко сзади с своими криками и бранью. «Казак» подпрыгивал с чемоданом. Я еле удерживался за край шарабана. А впереди была гора и под горою овраг с самым коварным мостиком. Положение оказалось критическим.

— Гэй! гэ-ей! — все азартнее выкрикивал Павел Петрович, потрясая арапником.

«Ради бога потише!» — чуть не сорвалось у меня с языка… но я вовремя вспомнил, что в таком случае Павел Петрович погнал бы лошадь еще бешенее, и рискнул на противоположную тактику.

— Ух, здорово! — крикнул я с деланной храбростью, — вот это я понимаю, вот это — лошадка!

— А что? Я говорил тебе.

— Прелесть! — повторил я, — замечательно идет!.. Только, кажется, наезжена плохо… не вымуштрована… Ведь, например, не можешь сразу пустить «ходой»?

— Как не могу? Ерунда!

Павел Петрович вскочил и сразу осадил лошадь на полгоре. Лошадь даже захрипела и, покачиваясь и упираясь, пошла дробным шагом.

— Каково? — мигнул Павел Петрович.

— Лихо! — сказал я и чуть не расхохотался.

От сердца у меня, признаться, отлегло. К тому же «опасность миновала», — мы поднимались в гору. Оглянувшись с нее, я увидел вдалеке мужика, над которым показал свою удаль Павел Петрович. Мужик ехал шагом и, сидя на грядке телеги, сосредоточенно глядел на нас.

— Вот он, голубчик! — заметил Павел Петрович и с веселым хохотом погрозил ему арапником.

— Из-за чего это он, — подумалось мне, — постоянно выкидывает такие штуки? Ведь далеко он не такой «разбойник», каким хочет себя показать!

С горы между тем показалась усадьба Павла Петровича. Он ударил по лошади, и минут через десять мы были уже на дворе.

III

— Обедать! — крикнул Павел Петрович на весь дом, входя в переднюю.

Горничная, сидевшая в ней, вскочила, усмехнулась и скрылась в комнатах.

— У меня строго! — заметил Павел Петрович и подмигнул ей вслед.

Обед, действительно, был подан скоро.

Мы сели за него вдвоем, потому что жены Павла Петровича дома не оказалось. Проголодавшись дорогой, я ел за двух и молчал. Павел Петрович только пил и первый начал разговор:

— Ты где обыкновенно обедал в Харькове? Небось все по кухмистерским?

— Нет, дома.

Павел Петрович улыбнулся.

— Дома? Навряд… Извини, если не поверю.

— Что же тут невероятного?

Павел Петрович махнул рукой:

— Да уж ваша братия известно как живет!

— То есть чья это «братия»?

— Да студенты и всякие такие… Все по кухмистерским. Конину жрут.

— Во-первых — я не студент, а во-вторых, и студенты не все одинаково живут…

— Что такое? — насмешливо-медленно перебил Павел Петрович и потом сразу сдвинул брови и заговорил строго и убедительно. — Да кому же ты рассказываешь? Я, брат, вдесятеро лучше тебя знаю эту компанию… Расскажи кому-нибудь другому.

Я удивленно поглядел на него, потому что знал, что он даже в университетских городах никогда не бывал.

— Да где же ты ее мог узнать? — спросил я. — Ведь ты…

— Ну, что «я»? Как это «где»? Я, брат, когда жил в Москве…

Я не утерпел и в свою очередь перебил его:

— Да ты в Москве был еще трехлетним! Ты не видал ее…

Снова удивленный и строгий взгляд со стороны Павла Петровича.

— То есть как это не видал? Если ты не видал, это не значит, что я не видал.

— Конечно, из-за этого-то не значит. Но суть в том…

— Да я Москву как пять пальцев знаю.

— Ну, опиши мне… Ну, хоть Кремль.

— Да я у тебя не на экзамене!

— Конечно, не на экзамене, но все-таки опиши, пожалуйста. Что ты там видел, например?

Павел Петрович вздохнул и покачал головою.

— Как это «что видел»? — спросил он с презрительным сожалением. — Что все видят, то и я видел.

— Ну, что же все видят? Павел Петрович начал злиться.

— «Сто видят»!.. «Сто видят»!

— Нет, ты дразниться-то погоди.

— Да ну, понятно что! Дома, церкви, бульвары, магазины… Ты, братец, ей-богу, ошалел!..

— Стой! Стой! — завопил я. — Как «бульвары, магазины»? Да в Кремле, кроме дворцов, церквей и присутственных мест, ничего нету— ни бульваров, ни магазинов!

Павел Петрович, презрительно скосив губы, пожал плечами и спокойно, тоном, каким говорят с детьми, возразил:

— Да не обыкновенные же магазины, деточка! Ведь можно было догадаться, что я говорю про лавчонки, где продают… Ну, крестики разные, картинки… А ты, голубчик, воображаешь, что там магазины с зеркальными стеклами?

Я опять перебил:

— Погоди… а бульвары-то где ты видел?

— Я про бульвары и не думал говорить.

— Как не думал? Ты сказал: «дома, церкви, бульвары»…

Павел Петрович откинулся на спинку дивана и развел руками:

— Это, наконец, черт знает что! Ты в глаза лжешь, — воскликнул он. — Уверяет меня про какие-то бульвары…

— Да как же не уверять? Как тебе не стыдно?..

— Ты, брат, беспамятен стал, как старая…

Окончание фразы было такое, которое передать нет никакой возможности. Я махнул рукой и смолк.

Помолчали…

Павел Петрович катал из хлеба шарики и насмешливо «играл» глазами. Я бесцельно глядел в окно на золотистый свет кроткого осеннего солнца.

Наконец, Павел Петрович выпил рюмку водки, понюхал, вместо закуски, кусок хлеба и, раскуривая папиросу, заговорил опять:

— А что действительно студенты кониной пробавляются, — я докажу тебе. Если ты ничего не читаешь, так я тебе помогу, дам «Отечественные записки», там даже рассказ про это напечатан. Здорово этих «ученых» прохватывают.

— То есть как «прохватывают»?

— Очень просто.

— Да за что прохватывать-то? Ведь нельзя же обидеть умного человека, если даже самым ехидным тоном сказать: «ты конину ел»… Я, право, все-таки не думал, что ты о людях по кошельку судишь.

— А почему же и не судить! Не лезь в волки, когда хвост собачий.

— Хвост-то тут при чем? Павел Петрович махнул рукой.

— Молчи, молчи, брат! Не связывайся! Ты, я вижу, еще многого не дотяпываешь.

— Как это «не дотяпываешь»?

— А то как же… Молодо-зелено… Я, брат, и не таких-то молодцов «остригал».

Павел Петрович поднялся.

— А самое лучшее, — докончил он, — оставить эту материю. — И, весело и хитро играя глазами, выпил еще рюмку и ушел спать.

IV

Я тоже пошел в кабинет и прилег на кушетке. Но заснуть не удалось, а лежать скоро надоело. Я пошел побродить по усадьбе.

Усадьба была небольшая, по именью — у Павла Петровича около 200 десятин, — но красивая. Сад был большой, старый, окружен соломенным валом — последний признак прежних помещичьих усадьб… Больше всего в нем было лип; плодовых корней можно было насчитать штук сто, хотя Павел Петрович и рассказывал, что он получает аренды с сада тысячу рублей.

Я побродил по дорожкам, посидел в липах и спустился под гору, к заводу. Завод уже шел. Насилу отворив тяжелую заводскую дверь, я очутился в самом помещении. Там меня сразу охватил теплый, влажный воздух, пропитанный спиртными парами. Шел неясный разговор; где-то раздавался смутный крик нескольких голосов, и все это покрывал смешанный шум, лязг и однообразный стук мелькающих колес, от которых дрожал тонкий дощатый пол. Винокур, старик-еврей, с серыми кудрявыми волосами, бегал, разваливаясь, как тяжелый гусь, и кричал на рабочих…

Вся эта суетня, толкотня и стук машин производили славное впечатление. Дело на заводе было, видимо, поставлено недурно; это меня даже удивило: я знал, что Павел Петрович — хозяин плохой и с самой юности слыл «лантрыгой». В гимназии он страшно шалил, ленился и вышел из третьего класса. Дома он повел совсем бездельную жизнь: больше всего он пропадал на охоте, ежеминутно скандалил и пил иногда по нескольку дней без просыпу. Когда отец умер, он было принялся хозяйничать, выписал даже какой-то сельскохозяйственный журнал, но вскоре бросил свое увлечение. Сельскохозяйственный журнал он даже не читал и говорил, что «все эти кабинетные, ученые хозяева на самом деле ни черта не стоят».