Том 2. Произведения 1887-1909 - Иван Бунин

— А позвольте спросить, — продолжал дьякон, — сколько вы изволили в нынешнем году сеять?

— Немного, — небрежно ответил Капитон Николаевич, — десятин восемьдесят.

— Однако! — изумился дьякон.

— Что ж ему! — вмешался Уля, — живет… паном!

Капитон Николаевич скромно стал рассматривать папиросу и сильно затягиваться.

— А вот, в бытность мою на Кавказе, — начал вдруг Нил Лукьянович, — я в декабре еще цветочки рвал.

Дьякон и тут нашелся.

— Да, — сказал он, — в южных странах совсем не то.

— В Севастополе, — подхватил весело Уля, — небось теперь еще пыль в городе.

При воспоминании о Кавказе Нил Лукьянович, по обыкновению, захотел рассказать что-нибудь про графа Муравьева и только обдумывал, как бы получше свесть разговор на него, а потом уже перейти к анекдотам из жизни разных главнокомандующих — эти анекдоты он ужасно любил. Он столько знал их и читал, что почти разучился иначе начинать свою речь, как не «в бытность свою» и т. д.

Дьякон тоже горел нетерпением рассказать что-нибудь, но решительно не мог ничего придумать.

— А вот со мной раз, — начал он нерешительно, — был случай такого рода…

— Постой! — закричал Уля. — Ведь я стихи Яков Савелича привез.

— Про что стихи? — в один голос спросили и дьякон и улан.

— А вот слушайте. Слышали, что недавно у Николая Ивановича мужики ветчину украли? Ну, так стихи называются «Ветчинный допрос». Урядник «хорошо» допрашивал, — пояснил он.

Все приготовились слушать, заранее улыбаясь. Уля вынул несколько исписанных листков из кармана и подал знак к молчанию.

— «Ветчинный допрос», — начал он громко.

Все опять улыбнулись.

Власти все давно уж в сборе, —

продолжал Уля, сдерживая улыбку, —

Суд начнется, значит, вскоре;Сам урядник правил суд,Двое старост было тут,Понятых трех пригласили,А чтоб власти опросилиПо порядку и по чинуИ чтоб выяснить причинуЗлодеяний столь негодных,Двух синьоров благородныхПригласили на дознанье…Началося заседанье!

— Скандировано прекрасно! — сказал дьякон.

— Ну, слушайте, слушайте:

Протянул урядник ноги,Ус рукою закрутилИ к стоящим на порогеС речью грозной приступил:«Ведь вы знаете, канальство,Что я высшее начальство!..»

При этих словах все покатились со смеху. Но вдруг на дворе загамели собаки и послышался звон колокольчиков. Все бросились к окну.

— Алексей Михайлович… Коротаев… — забормотал Ка-питон Николаевич и опрометью бросился на крыльцо встречать настоящего помещика.

Коротаев был действительно «настоящий» помещик, то есть постольку, поскольку очень многие из елецких немелкопоместных могут считаться людьми с состоянием. У него было около шестисот десятин, небольшой крахмальный завод, но была и кипа извещений от дворянского банка, в которых очень вежливо, но и очень внушительно напоминалось, что срок процентам тогда-то. Такие извещения всегда влекли за собой поездки к «скотине» Обухову, и поездки эти были «крайне неприятны»… Согласитесь, господа, что неприятно же человеку с гербом («турухтан на синем поле»), человеку, «к во-ро-там которого это животное прежде не посмело бы в шапке подъехать», бывшему гусару, образованному господину, играющему в любительских спектаклях, — ехать к Обухову и несколько часов крайне неестественно держаться… да, неестественно — как же иначе? Ведь неловко, черт возьми!

Приедешь к нему, к этому Обухову, — дома нет, на «футорь» поехал. Нечего делать — извольте дожидаться! Наконец приезжает.

— А, Алексею Михайловичу! Почтение («ласков, скотина!»).

— Здравствуйте, Вукол Матвеевич. («Матвеевич»! как это вам нравится!) Дело есть («без обиняков стараешься приступить»).

— Дельце-с? Что ж, слава богу! Без делов жить — в опорках быть!

— Мне, видите ли, любезный, товарищ должен («соврешь поневоле») несколько тысяч и до сих пор не возвращает. Я ему пишу, что мне самому крайне… то есть не крайне, но, во всяком случае, нужны деньги… то есть теперь нужны (весной я бы его и не стал беспокоить, — у меня будет до пятнадцати тысяч), а он гырт, что сейчас не может.

— Не может? А-а, как же так можно! Нехорошо, не по-товарищески… («Как будто слушает, верит и сочувствует»).

— Ну да, конечно… Так что вот я по пути… завернул к вам… не знаете ли, где достать?

Обухов делает вид, что задумывается.

— Достать? Достать, миленький, трудно… По нынешним временам…

— Ну, полно, полно, Вукол Матвеевич («поневоле, знаете, приходится допускать фамильярности»).

Обухов вздыхает.

— Ничего не поделаешь, миленький.

— Да вы… может быть, сами дали бы… Мне ведь, собственно, не нужны… но, во всяком случае… (чтобы скрыть неловкость, приходится блуждать глазами по потолку, затягиваться папироской и качать ногой).

— Я? — изумляется Обухов. — Какие же у меня деньги?

— Да ну, полоно, полно. Ведь можно?

— Нет, — отвечает с глубоким вздохом Обухов, — нельзя… нельзя, миленький.

— Нельзя на небо влезть, — говорит ваша умная купеческая пословица.

— На небо-то на небо, а денег-то достать трудно… Ох, как трудно по нынешним временам…

— Будто бы трудно?

— Трудно, миленький!..

В конце концов «скотина» дает, но ведь «это мучение»!..

…Таким образом, de facto Коротаев был очень мелкопоместный, но по типу вовсе не принадлежал к такому разряду помещиков…

Поэтому и к Капитону Николаевичу он попал случайно. Он помнил, что этот Шахов звал его, усиленно звал на Знаменье, и, проснувшись в этот день, невольно вспомнил его. «Проветриться, что ли? — подумал Коротаев, сидя у себя в кабинете. — Кстати, куплю у него партию картофеля — он, вероятно, в долг даст».

Результатом таких размышлений был крик:

— Иван!

Вошел лакей Иван.

— Позовите кучера Василья.

Явился Василий и стал у двери. Барин покачивался в качалке.

— Сегодня я выезжаю, Василий.

— Слушаю-с.

— Ты со мной поедешь.

— Слушаю-с. Барин улыбнулся.

— Что это у тебя, Василий, за солдатская привычка: «слушаю-с», — сказал он ласково, как многие из помещиков говорят с кучерами.

Василий растянул рот до ушей в подлую улыбку.

— Каких же запрягать прикажете, Алексей Михалыч?

— Запрягать-то? Я думаю, Василий, — Малиновского в корень… ну… Красавчика на правую пристяжку…

— На правую его не годится, Алексей Михалыч.

— Не годится?

Барин в раздумье поднял брови.

— Ты говоришь, Красавчика не годится? Что так?

— Жмется он, Алексей Михалыч, к оглобле. Как запряг справа — жмется, бог с ним, да и только.

— Жмется, ты говоришь? Ну, так запряжешь направо… ну хоть Киргиза. Ведь Киргиз не жмется.

— Боже сохрани! Киргиз — лошадка умная…

— «Боже сохрани»! Ха-ха!.. А знаешь что, Василий? Не лучше ли нам парою?

— Тройкой, Алексей Михалыч, форменней.

— «Форменней»! Ну, как знаешь.

— Слушаю-с.

Алексей Михалыч затянулся папироской, тихонько замурлыкал: «Si vous n'avez rien a me dire»[12],— и, поглядывая на конец уса, сказал:

— Ну, так так-то…

— Колокольчики прикажете?

— Твое дело, Василий…

Василий опять осклабился и тихонько вышел.

Боже мой, какой переполох в доме произвел приезд Алексея Михайловича! Из девичьей ринулась Катерина, сгребла в объятия все убогие шубы и шапки гостей и, рискуя рухнуться в коридоре от удара, переволокла их в девичью и бросила на полу; Софья Ивановна тоже бросилась в спальню, к комоду, выдернула ящик, схватила все лучшие салфетки, прибежала в зал, посхватала все старые и моментально разбросала новые на их места, сшвырнула с фортепьяно кошку, так что та, треснувшись об пол, несколько минут сидела как остолбенелая… Затем опять бросилась в переднюю и велела достать из погреба коньяк и маринованную осетрину… В кабинете тоже все повстали с мест и заговорили разом.

— Это Коротаев? — бормотал Уля. — Он, говорят, богатый!

— Коротаев? — быстро спрашивал улан. — Не Якова Семеновича сын?

— Троечка-то какова! — повторял дьякон.

Василий, которому был отдан приказ «оставить холопскую привычку подносить во весь карьер к крыльцу», въезжал во двор медленно и, сдерживая пристяжных, вычурно покрикивал:

— Ше-елишь! Баловай![13]

Капитон Николаевич сбежал с крыльца и, почему-то поспешно расправляя бакенбарды, несколько раз поклонился и радушно сказал:

— Милости просим! милости просим!

Коротаев сдержанно поклонился, сдержанно сказал: «Поздравляю», — и пошел в дом.