Прощание с осенью - Станислав Виткевич

Наконец Атаназий перестал даже беспокоиться всем этим: он впал в состояние хронического «ступора». Прохаживаясь в одиночестве по окрестным горам медленным шагом старика, он все чаще подумывал о бегстве. Геля выплачивала ему постоянный оклад на личные расходы — по его требованию, весьма скромный. Только совместные переживания оплачивались безоглядно. С некоторого времени Атаназий стал экономить, и таким образом «скопил» (какой ужас!) определенную «сумму», на которую мог вернуться в Европу даже первым классом. Тропический климат, а в этих условиях даже пейзаж изводили его как жуткий кошмар. Он больше не мог выносить постоянную жару, хинин и москитов, а вдобавок все то... Труд о социальной метафизике уже пару недель лежал без движения. Боже! Как же быстро все произошло. Эти месяцы были равны годам, и все зияло пустотой и скукой, которые ничем невозможно было заполнить. Жестокость и отвращение совершенно перестали на него действовать. Тот небольшой запас чувств, который был у него на всю жизнь, он сжег в течение этих нескольких месяцев — осталась лишь кучка шлака, и его дух носился над этой руиной, как дымок над пепелищем через пару дней после пожара. Геля же в состоянии полумистического безумия и острой нимфомании, объевшаяся индийской мифологией, которую она тщетно пыталась примирить с Расселом, Гуссерлем, Бергсоном, Корнелиусом, Махом и Джеймсом, сваленными в одну кучу в ее бедном мозгу (единственным утешением была теория Множественности Действительностей Хвистека), становилась невыносимо тягостной спутницей. (И как назло, она продолжала оставаться прекрасной). Ее интеллект, измученный постоянной безнадежной работой, направленной на примирение всех противоречий, и манией построения системы такой панрелигии, которая соответствовала бы идеалам наиболее продвинутых островков разного рода точной философии, уже отказывался служить ей. Творческим умом она отнюдь не обладала — в этом и состояла ее трагедия, — а требования к себе у нее были просто-таки дикие.

На окончательное решение Атаназия повлиял целый комплекс причин. Индия тоже постепенно начинала рушиться с основания, и та жизнь, которую вела Геля, не могла удержаться в таком состоянии более или менее длительное время. А пропасть здесь, в какой-нибудь индийской заварушке, совершенно случайно, как от хобота раздразненного Гелей слона, Атаназию не хотелось. Если уж гибнуть, то хоть знать за что. Свой подвиг он должен совершить там, на родине, по которой тосковал все больше среди немыслимой природы. Сейчас они были на Цейлоне, где Геля устроила «camping» с большим размахом. Немного тесновато было ей в людных предместьях. Палаточный лагерь занимал 1/2 квадратного километра в северной части острова, около Рагнарока. Только охота была исключена из числа позволяемых себе удовольствий, потому что и Геля, и ее любовник не переносили убийства животных иначе, как в процессе ритуальных оргий, в соответствии с их собственным, особым обрядом — вот тогда оно было бы оправдано высшей целью: познания все более глубокой тайны собственного существа, что было возможно только через некоторое деяние, противоречащее самым существенным инстинктам. (Постоянно поступая таким образом, легко превратиться в свою собственную противоположность.) В один прекрасный день дошло до того, что кто-то из менее важных гостей умер от сердечного приступа. Какую-то дамочку защекотали чуть ли не насмерть: осталась в живых, но приобрела легкий бзик. Разумеется, все эти случаи были прикрыты безупречными медицинскими документами. Но это оказалось последней каплей, предопределившей то, что Атаназий таки принял решение. Ему совершенно не хотелось гнить в цейлонской тюрьме, а ведь он был вынужден принимать активное личное участие во всем. Ко всему прибавился шантаж цветных людей. Одного черного пришлось убить как бы случаем в джунглях. Жизнь на самом деле вступала в сферу настоящего, смертельного преступления. Атаназий слегка устыдился, что именно эти случаи решительно подтолкнули его к бегству, но что было делать. Однако что было, то было, и ему пришлось спасаться бегством. Одному он удивлялся: как у него хватало сил все это выдержать. Иногда ему до слез становилось жаль Гелю, ее как таковую, а не только как эротический объект — но что ему оставалось делать с одержимой, которая, казалось, уже ни о чем реальном не хотела знать: ей представлялось, что она какая-то сверхженщина, чуть ли не божество. А дух Зоси теперь призывал его все чаще. Нередко, когда он в одиночку блуждал по джунглям, он отчетливо слышал ее голос. Раз видел ее лицо в углу палатки, на фоне щита из кожи буйвола, который он купил как талисман у какого-то веда, одного из полуживотных обитателей из глубины острова.

Он нанял буйволов в соседней деревушке, запаковал самые необходимые вещи и остался ждать прихода ночи. До станции было километров пятнадцать, но в этой части острова еще встречались не до конца истребленные тигры — ехать одному без эскорта было небезопасно. То, что был выбран именно данный, а не какой-нибудь другой день, задал следующий инцидент: давеча к обществу присоединился страшный гость, первый англичанин в этом собрании, сухопарый, с таким взглядом, который, казалось, мог бы пробить стальную плиту, сэр Альфред Гроувмор из НСВПП, которому Геля, в силу дикого извращения, определила быть самым близким другом своего любимого Тази. Но сэр Альфред отнесся к Атаназию (несмотря на узурпированный последним княжеский титул) с полным презрением: ибо что мог значить для такого англичанина какой-то там перс — причем альфонсирующий — по определенным кругам уже прошел шепоток об искусственности всего этого маскарада, как будто маскарад бывает неискусственным. Еще немного — и дело дошло бы до громкого скандала. В конце концов Атаназий вырвался около семи вечера, перед самым обедом. В последнее время он часто избегал совместных трапез.

Километрах в двух от лагеря возница-тамил зажег фонарь, и так они ехали с выворачивающей душу медлительностью по разбитой дороге между стен девственных джунглей, подсвеченных мерцающими огоньками. Мириады огромных зеленых светляков носились в воздухе, как метеоры, и блестели из черных зарослей. В последний раз Атаназий наслаждался тропическими красотами, которые в силу «последнеразности» момента предстали перед ним в новом очаровании. Впервые его отношение к этому удивительному краю, о котором он знал, что смотрит на него в последний раз, стало эмоциональным, почти сентиментальным, как к некоторым уголкам родной сторонки. Он сам не знал, когда успел он сжиться с этой непривычной ему природой, несмотря на то что временами он ее просто ненавидел. С той же грустью думал он о Геле: смесь привязанности и даже сострадания с яростью, вызванной его падением, особенно на фоне последних переживаний. Но где-то в глубине души он не жалел, что ему пришлось пережить этот период. Вся злость сгорела в нем дотла. Стало хорошо: он был исчерпан до самого мозга костей, но сможет ли он без нее физически, не сойдет ли с ума, когда ему не хватит этой постоянной наркотической подпитки чувств. Он ощущал яд в крови, а с другой стороны, боялся взрыва деятельности скопившихся психических антител: одним из главных был лелеемый им в потаенных уголках души призрак Зоси. Пошел мелкий дождь. Муссон уже давно кончился, и в лесу стояла абсолютная тишина, которую прерывал только скрип колес и умиротворенное мычание горбатых белых буйволов. Вдруг буйволы встали и нипочем не хотели идти дальше. Напрасно возница охаживал их бичом и подгонял протяжными криками «А-а-а, А-а-а, А-а-а!» В этот момент оба услышали треск ветвей в нижнем, сухом ярусе джунглей, и страшный рев разодрал таинственное спокойствие сонного леса.

— Tiger, tiger![81] — кричал тамил. — Shoot, Sahib! Shoot anywhere![82]

Не долго думая, Атаназий выстрелил семь раз из браунинга (винтовку они оставили в палатке), тут же вставил новую обойму и застыл в ожидании. Теперь он снова понял, как любил жизнь (или каким трусом он был), несмотря на все свои мысли об уходе из жизни, появлявшиеся в моменты, когда он уже не мог перенести Гелиных безумств и был бессилен разорвать с этой гадостью. (Тогда, после смерти Зоси, это было совсем другое.) Тишина. Буйволы заметались и заревели. Прикрепленный на передке навеса фонарь бросал тревожный отблеск. Возница ударил своих горбунов бичом, и дальше они поехали побыстрее. Атаназий выстрелил еще пару раз. Где-то (а может, ему это почудилось?) затрещали ветки, и издалека раздалось нечто похожее на жалобный рев нашего оленя.

— Got him, got a deer. Good luck, Sahib. No fear,[83] — сказал возница и затянул дикую песню без определенной темы.

Вдали были слышны бубны. До самого конца пути Атаназий чувствовал себя скованно и напряженно. Наконец они свернули в большое поместье среди каучуковых и чайных плантаций, где останавливался «Рагнарок-экспресс», соединяющий (по мостам между островами) Индию, Анараджапуру, Канди и Коломбо. Оказавшись в вагоне-ресторане, он облегченно вздохнул. Случай с тигром наполнил его новой силой. Это было маленькое испытание, очень маленькое, но он уже знал, что самое сокровенное ядро его существа пока не уничтожено. Сам отъезд пока еще ни в чем не убеждал — лишь этот случай вселил в него уверенность в себя. Он нашел в себе то, за что можно было ухватиться, чтобы вытянуть себя из болота. Впрочем, жизнь потеряла для него все очарование, осталось только совершить «что-то настоящее» и умереть. Ему казалось, что, если бы в мире, а точнее в его собственной стране, не творилось ничего чрезвычайного, он тотчас прибег бы к услугам трубочки с белым порошком.