Азеф - Валерий Шубинский

Эти встречи, по крайней мере с середины февраля, происходили под наблюдением агентов Герасимова. Террористы интересовались точным планом дворца, спрашивали, может ли конвойный проникнуть в царский кабинет, можно ли заложить мину в помещении под кабинетом, знают ли конвойных в лицо, может ли в парке во время царской прогулки появиться постороннее лицо (скажем, молочница), наконец, убеждали казака взять покушение на себя (он уклонился от ответа). Спрашивали и про Николая Николаевича, и про Столыпина. (Ратимов обещал оповещать своих новых друзей о приездах великого князя и премьера в Царское. Две телеграммы он успел послать, и они фигурировали на суде как вещественные доказательства.)

Кажется, все было организовано настолько авантюристически, что даже без Азефа террористы попались бы. Во всяком случае, у Герасимова было достаточно материалов, которые можно было предъявить суду, не подвергая опасности агентуру.

Все же с ролью Азефа в этом деле есть неясности. Николаевский со слов неназванных «биографов» Никитенко говорит, что Азеф советовал молодому террористу «как можно теснее связаться с тем конвойным казаком, связь с которым была установлена через В. А. Наумова». Если это правда, это может означать одно из двух. Первый вариант: Герасимов в мемуарах напутал, его разговор с Дедюлиным состоялся до встречи Азефа с Никитенко, и Азеф об этом разговоре знал. В этом случае функция Азефа-агента заключалась в том, что он, во-первых, установил, от какой именно эсеровской боевой группы Наумов действует; во-вторых, подтолкнул Никитенко к дальнейшему общению с казаком-информатором. Второй вариант: Азеф передал Герасимову не всё, сказанное Никитенко. Имена и приметы — назвал, а что именно люди делают и как — на всякий случай сообщать не стал. Вполне в духе Азефа.

Так или иначе, 1(14) апреля (незадолго до этого Азеф предусмотрительно уехал лечиться в Крым) 28 членов боевого отряда были арестованы. Это явилось весьма кстати: как раз заседала 2-я Госдума, которая была значительно левее первой. Социалисты всех мастей и трудовики имели в ней 222 места из 518 — вероятно, на тот момент это был самый левый парламент в мире. Обильно представлены были и кадеты. Дума начала с мер по расследованию законности правительственных репрессий. И вот 7 мая Столыпин выступил в Думе с заявлением о том, что в Петербурге, в составе ПСР, «…образовалось преступное сообщество… поставившее целью своей деятельности посягательство на священную особу Государя Императора и совершение террористических актов, направленных против Великого Князя Николая Николаевича и председателя Совета Министров, причем членами этого сообщества предприняты были попытки к изысканию способов проникнуть во дворец, в коем имеет пребывание Государь Император, но попытки эти успеха не имели».

Дума, в своей самоуверенной наглости, приняла следующую лаконичную резолюцию: «Охваченная чувством живейшей радости по поводу счастливо избегнутой опасности, грозившей Его Императорскому Величеству, относясь с глубоким негодованием к обнаруженному преступному замыслу, Государственная Дума переходит к очередным делам».

Верхняя палата парламента, Государственный совет, была в своем заявлении гораздо более эмоциональна и многословна.

Тем не менее эсеры оказались в неловком положении. Все-таки трудно быть одновременно террористической структурой и парламентской партией. В итоге ПСР сделала в высшей мере противоречивое и неубедительное заявление:

«Партия Социалистов-Революционеров… к упомянутому заговору, если таковой действительно существовал или существует, а не выдуман с провокационной целью, никакого отношения не имеет. В настоящее время из обвинительного акта по делу о „заговоре“ обнаруживается, что обвинение предъявлено к целому ряду лиц, часть которых действительно состоит членами „Партии Социалистов-Революционеров“. Центральный Комитет заявляет: что партия вела, ведет и будет вести до фактического свержения самодержавия террористическую борьбу, стараясь довести ее до максимальных размеров; что эта борьба направлена против всех агентов правительственной власти, не исключая… и представителей династии; что партия никогда своих террористических актов и замыслов не скрывает; что данной группе лиц, искусственно составленной следственной властью, никакого поручения на совершение террористического акта против Царя дано не было, и что эта группа такого покушения не подготовляла.

Если же сообщения обвинительного акта о переговорах, которые будто бы велись отдельными лицами о плане дворца, о царских поездах и проч., хотя бы в малейшей степени соответствуют действительности, то это следует отнести к области простых информаций, которые может вести всякий член партии»[239].

То есть вообще-то мы террористы, но в данном конкретном случае ни при чем, а если разузнавали план дворца, то это так, на будущее.

Несомненно, раскрытие заговора подтолкнуло власти к Третьеиюньскому перевороту — разгону 2-й Государственной думы и реформе избирательных законов, хотя непосредственным поводом стали действия социал-демократов, их пропагандистская деятельность в армии.

На следствии удалось «расколоть» Наумова: он дал признательные показания, от которых потом, на судебном заседании, частично отказался. Никитенко все отрицал. Тем не менее судом, состоявшимся 16 августа, оба они (и Борис Синявский, во время следствия именовавший себя Китом Пуркиным и только на суде назвавший свою настоящую фамилию) были приговорены к смертной казни и 3 сентября казнены. Десять человек были приговорены к каторжным работам или к ссылке, пять оправданы за недостатком улик, десять освобождены до суда. На этом Центральный боевой отряд свою деятельность закончил. Герасимов получил за это дело генеральские погоны.

ДОКТОР КАЛЬВИНО И ДРУГИЕ

Весной 1907 года в России появился удивительный человек.

Он мог бы стать героем авантюрного романа, но не стал. И все-таки его образ — иногда узнаваемый, иногда художественно претворенный — возникает на страницах нескольких художественных произведений.

Одно из них — роман Владимира Жаботинского «Пятеро» (1936).

«…Он жил в столице инкогнито: коренной одессит, мой соученик по гимназии, он выдавал себя за итальянца, корреспондента консервативной римской газеты, не знающего по-русски ни слова; говорил по-итальянски, как флорентиец, по-французски с безукоризненно-подделанным акцентом итальянца, завивал и фабрил усы, носил котелок и булавку с цацкой в галстухе, — вообще играл свою комедию безошибочно. Когда мы в первый раз где-то встретились, я, просидевший с ним годы на одной скамье (да и после того мы часто встречались, еще недавно), просто не узнал его и даже не заподозрил: так он точно контролировал свою внешность, интонацию, жесты. Он сам мне открылся — ему по одному делу понадобилась моя помощь за границей; но и меня так захватила и дисциплинировала его выдержка, что даже наедине я с ним никогда не заговаривал по-русски»[240].

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});