Фантастика - 1979 - Виталий Севастьянов

Неожиданная моя речь произвела впечатление… Правда, больше своей эмоциональной стороной, чем содержанием.

— М-да… — покрутил головой Сергей.

— Мальчик растет, — глубокомысленно изрек Тэта — Тимофей Трошин.

— И начинает пробовать свой неокрепший голос, — добавил Володя.

А Рая рассмеялась.

— Кто же тот гений, — спросил Володя, — который может утверждать, что выступает с общечеловеческих позиций? То есть от имени всего человечества?

У него поразительная способность говорить резкости или, вернее, высвечивать в любом деле такие стороны, о которых присутствующие предпочитают молчать. Если честно, то с любой их критикой я заранее согласен. Все трое мировые ребята. В душе я считаю их лучшим экипажем из тех, что ходят на космоботах поисковой группы "Разум". Когда-то наша группа называлась "Контакт". Шли годы. Контактов все не было и не было. И постепенно даже самые пылкие романтики поняли: главное — отыскать мыслящих. Или хотя бы какие-то их следы. Пока этого не случилось, о контактах смешно даже говорить. Что касается ребят, то волей-неволей каждый из них примкнул к сторонникам какой-нибудь популярной теории о том, каким образом разум может оповестить о себе, оставить эти злополучные, неуловимые "следы".

Более или менее самостоятельной оказалась теория самого тихого из нас — Сергея. Он предложил модель трех миров — без органической жизни, с жизнью, но без разума, и разумный мир (по его мнению, мыслящие существа доллшы обязательно внести в природу пусть малозаметные и зашифрованные, но при окончательной разгадке глобальные изменения) — и пытался установить корреляционные связи своих моделей с реальными мирами. Тэтэ, этот строгий эмпирик, верил не в теории, а в старую, обнадеживающую притчу: "Кто ищет, тот всегда найдет". Володя выявлял малейшие следы рациональности, то есть геометрически проявившейся целесообразности. Его блестящий ум систематика и математика-аксиоматиста обладал редкой интуицией. Какого бы геометрического языка ни придерживались другие мыслящие существа, 'Володя наверняка разгадал бы его законы в любых случайных лишь для постороннего взгляда проявлениях. Ребята носились со своими теориями, часто до одури спорили, и каждый пытался обратить меня, зеленого практиканта, в свою веру. Но в каждой из них меня что-нибудь не устраивало — неопределенность Сережиной, фатализм Тэтэ и бездуховность Володиной. Я искал свою точку зрения, но без особого успеха.

Мы поднимаемся на смотровую палубу, и я в который раз пытаюсь уловить "чудное мгновение". Меняю фломастеры и карандаши, хватаюсь за пастели. Но напрасно. Рая никудышный натурщик. Ее изменчивое, летучее, "родниковое" лицо никак не дается. Отблески чувств и перемены настроения вспыхивают на нем неожиданно и гаснут, словно фейерверки.

— Ты слишком своеобразный художник, — заявляет через полчаса Рая. — Расскажи лучше о Сикейросе. Ведь етереокопик в твоей каюте — это его росписи?

— Его. — Я помолчал, представив могучий и властный полет его красок. — Он был внуком солдата и поэта. Вся судьба его — это движение и рост. В Мексике в XX веке Давид Альфаро стал солдатом революционной армии. Потом в Испании уже полковником, командиром интербригады.

— Это биография военного, а не художника, — задумчиво заметила Рая.

— У него было словно несколько жизней. Его сердце рвалось к свободе, но в тридцать с лишним лет он был брошки в тюрьму как коммунист. Потом сослан в Таско. Там, бродя среди скал, на их отрогах он впервые увидел и запомнил на всю жизнь, как алели цветы с чудным названием "сангре ди торос" — "кровь быка". В этих горах за год он написал более сотни полотен. Уже стариком, когда он снова оказался в темнице, тысячи квадратных метров его росписей и панно оставались на свободе. Нет, недаром он всегда особенно любил два цвета — насыщенный красный и черный…

Но тут по кораблю разнесся звон. Он означал, что через полчаса наш космобот вынырнет возле планеты, где погиб Канов и откуда долетели к Земле обрывки фраз, взбудораживших весь мир.

— Саша, — обратился ко мне Сергей, — включи, пожалуйста, еще раз запись.

Сначала были слышны лишь шорохи, но потом через бездны пространства раздался возбужденный голос Канова:

— …Я видел Разум. Я вижу, но не могу поверить! Они такие же, как мы. Они… прекрасны, — казалось, Канов не находил слов. Вдруг его голос дрогнул. — Господи, какая нелепость… кажется, разгерметизация… Астероид. Я все забыл, не успел увернуться… Но я видел!..

Несколько минут мы лежим в инерционных креслах и молчим.

— Почему все-таки не сработал автомат, предохраняющий от столкновения с астероидами? — спросил Володя.

— Ничего не понимаю, — вздыхает Рая. — Дело происходило в открытом космосе. Значит, Канов, наверное, увидел чужой корабль. Но откуда он мог знать, что они такие же, как мы?

Мы молчим. Что можно ей ответить? Мы даже не знаем, можно ли верить услышанному. Сумеем ли мы что-нибудь выяснить на планете? Тройной звонок опять облетает все закоулки корабля. Мы выходим из подпространства.

И сразу же нас начинает кидать из стороны в сторону. Экран становится пепельным от обилия метеоритов и астероидов.

— Ого! — удивился Тэтэ. — Здесь приличная каша. Планетка, похоже, лежит в самой середине пояса астероидов.

Нас посадил автомат. Никто не проронил ни слова, но мысль, как мог Канов в такой обстановке отключить его, засела в голове у каждого.

* * *

— Я бы не хотела улетать отсюда, говорит Рая и смотрит вдаль.

Звезды еще не взошли, и ветер надолго затих. Трава наполнилась ночной росой, совсем как на Земле. А за густым кустарником цвета когда-то виденной в музее старой бронзы встала стена леса. Левее, за контуром нашего космобота, открылась глазам предрассветная, пестрая от цветов степь. Какая-то исполинская рука словно перечеркнула ее двумя небрежными мазками пурпура. Накануне мы с Раей отправились побродить по траве и чуть было не заблудились в зарослях гигантских маков. За ними, возле самого горизонта, манила взгляд цепочка озер.

Часы отдыха коротки, я снова и снова с непонятной для других настойчивостью берусь за кисть. Конечно, я дилетант в живописи, но вокруг столько красоты, что нет сил удержаться. Это мир освобожденных красок. Сочных, щедрых, ослепительных. Здесь нет полутонов. Местные леса и поля — мозаичные, с резкими переходами цвета. Черный, будто обгоревший, лес вдруг сменяется зелеными джунглями, в которые клином врезается поляна голубой травы. Такие контрасты непривычны, мы поначалу удивлялись им. Позже Рая взяла пробы и туманно объяснила нам, что все дело в особенностях почвы.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});