Заводная и другие (сборник) - Паоло Бачигалупи

Хок Сен бросает на него грозный взгляд:

— Белые кители схватят тебя точно так же, как и меня. Он в твоей повозке и дышит прямо на тебя.

Водитель испуганно пятится. Старик, не сводя с него глаз, кивает:

— Вот так-то. Поэтому рассуждать тут нечего. Я сказал — пьяные. Когда приедешь, заплачу втрое.

Маи вытаскивает второго, они складывают его рядом с первым, ее Хок Сен тоже сажает в повозку и говорит:

— Вези в больницы. Но в разные. Ясно?

Она судорожно кивает.

— Вот и молодец. Соображаешь. — Старик отходит. — Поехали. Быстро! Жми!

Водитель трогает и теперь давит на педали куда старательней. Головы троих пассажиров и человека за рулем подпрыгивают в такт кочкам. Хок Сен хмуро глядит им вслед: опять четверо. Что за проклятое число. Он упрятывает свою паранойю подальше и размышляет о том, как у него, старика, который шарахается от каждой тени, в эти дни вообще выходит продумывать каждый следующий шаг.

А не лучше, если Маи, Кит и Шримуанг будут кормить красноперых рыб в мутных водах Чао-Прайи? Не станет ли ему спокойней, если их отрубленные руки и ноги обглодает стая быстрых карпов?

Четыре. Смерть.

Ему делается дурно при мысли о том, что больные находились совсем рядом. Он машинально вытирает ладони о штаны. Надо бы вымыть себя как следует хлорным отбеливателем — вдруг поможет. Рикша с зараженным грузом исчезает за поворотом. Хок Сен идет обратно на фабрику, где рабочие громко приветствуют друг друга и для проверки запускают на холостом ходу дребезжащие машины.

«Лишь бы случайное совпадение. Лишь бы обошло конвейер стороной».

17

Сколько уже ночей без сна — одна? Десять? Десять тысяч? Джайди сбился со счета. На небе луна — не сомкнуть глаз, солнце — накатывает дрема; их вечное движение отсчитывает дни и перечеркивает надежды. Череда бесполезных жертвоприношений и даров богам. Предсказатели пророчат, генералы заверяют: завтра, ну, через три дня уж точно. Есть сведения, что наказание смягчат, еще поговаривают о том, где она может быть.

Терпение.

Джай йен. Холодное сердце.

Все без толку.

В газетах — унизительные извинения, осуждение — все писано собственной рукой. Новые выдуманные признания в алчности и коррупции. Долг в двести тысяч бат, которые негде взять. В печатных листках — гневные передовицы, рассказы врагов о том, как он тратил краденые деньги на шлюх, на личный запас ю-тексовского риса, упрятанного подальше от чужих глаз. Бангкокский тигр — всего лишь очередной продажный белый китель.

Назначили штрафы, отобрали последнее. Сожгли дом: теща выла, сыновья — уже без фамилии — молча глядели на этот погребальный костер.

Отбывать наказание сослали подальше — в монастырь к Пхра Критипонгу, в леса, уничтоженные бежевым жучком, в пустошь, куда из Бирмы все время приходят новые эпидемии пузырчатой ржи; изгнали в дикий край размышлять над своей даммой. Сбрили брови, голова — как колено. Если повезет вернуться, до конца жизни отправят на юг охранять лагеря желтобилетников — самая позорная работа для рядовых белых кителей.

И ни намека о Чайе.

Жива? Погибла? Ее похитила Торговля или кто-то еще? Какой-нибудь джаопор, взбешенный его дерзким поступком? Или министерство природы? Или Пиромпакди, злой на Джайди за неуважение к протоколу? Ее хотели только украсть или убить тоже? Может, уже убили при попытке сбежать, или она до сих пор сидит в душной бетонной коробке с той фотографии где-нибудь в заброшенной башне и ждет, когда ее спасет муж? Вдруг ее тело уже обглодали чеширы в глухом переулке или карпы-боддхи версии 2.3, этот успех министерских ученых? Только вопросы и никаких ответов. Он кричит в колодец, где глохнут все звуки.

И вот Джайди сидит в совершенно пустом монашеском кути[118] посреди храмового комплекса Ват Бовоннивет и ждет решения Пхра Критипонга — возьмет ли тот его в свой монастырь на перевоспитание. На бывшем капитане белые одежды послушника, оранжевых ему не дадут никогда — он не монах, он отбывает наказание.

Джайди разглядывает поросшие мхом и плесенью бурые пятна на стенах. На одной нарисовано дерево бо, а под ним ищущий просветления Будда.

Все в мире — страдание.

Бо. Оно тоже ушло в историю. Министерство искусственно сохранило несколько штук — тех, что не рассыпались в труху под напором бежевых жучков. Эти насекомые полностью проедают узловатый ствол одного священного дерева, а потом роем перелетают на другое, третье…

Все приходит и уходит. Даже бо.

Джайди ощупывает бледные, изогнутые полумесяцем полоски над глазами, где раньше росли брови, — до сих пор не привык к отсутствию волос. Все меняется. Он рассматривает Будду и дерево бо.

«Я спал. Спал всю жизнь и ничего не понимал».

Но теперь от вида священного дерева в нем словно что-то встает ото сна.

Ничто не вечно. Кути — это клетка, клетка — это тюрьма. Джайди сидит в тюрьме, а те, кто забрал Чайю, сейчас живут всласть — пьют, веселятся, тискают шлюх. Все непостоянно — вот главное в учении Будды. Карьера, работа, жена, дерево — все может исчезнуть, все может стать иным. Изменение — единственная истина.

Джайди проводит пальцем по чешуйкам высохшей краски и думает, рисовал ли художник с живого дерева, повезло ли ему застать их, или переписывал с фотографии, делал копию копии.

Интересно, вспомнят ли через тысячу лет о том, что росло когда-то дерево бо? Будут ли знать праправнуки Нивата и Сурата и о других видах смоковницы, которых тоже больше нет? Поверят ли, что кроме одного сорта тика и банановой пальмы, выведенной генхакерами «ПурКалории», существовали тысячи других деревьев?

«Поймут ли, что нам не хватило ума и быстроты реакции спасти все, а потому приходилось выбирать?»

По улицам Бангкока ходят священники-грэммиты, проповедуют Библию и рассказывают истории о спасении: о том, как бодхисаттва Ной собрал на огромном бамбуковом плоту осколки гибнущего мира — всех животных, деревья и цветы, о том, как водил их по морю и искал сушу. Только где теперь бодхисаттва Ной? Остался лишь Пхра Себ, который скорбит об утратах, но немногое может изменить, да глиняные будды в министерстве природы, что сдерживают наступающую воду благодаря одной лишь удаче.

Силуэт бо теряет очертания. Джайди смотрит на застывшего в медитации Будду сквозь слезы. Кто мог вообразить, что компании-калорийщики уничтожат все фиговые деревья, а с ними погибнет и бо? Единственное, что свято фарангам, — деньги. Он смахивает влагу с лица. Неразумно думать, будто может быть что-то вечное. Как знать — вдруг буддизм тоже когда-нибудь исчезнет?

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});