Проводник электричества - Сергей Самсонов

— Да что ты, что?

— Я это… мне надо… я отбегу буквально тут на пять минут. Ты подожди, — куда, только не знал: рокочущий, располосованный автомобильный потоками проспект, сплошная череда фасадов, все голо, все распахнуто, все под витринами и фонарями. На мюнхенских вот улицах имелись пирамидки с отверстиями для мужских причиндалов; гуляющие пары подходили, и парень как ни в чем, одной рукой держа за руку девушку, второй расстегивал ширинку — Ивана коробило жутко, так был он стыдлив в этом плане, вот приучился, что ли, что есть вещи, которым нужно предаваться в одиночестве.

— Пойдем, горе луковое, — вздохнула Маша с материнской какой-то гримасой, — во двор — «куда», в кусты, всего-то и делов. Я буду прикрывать твои тылы. Непросто жить таким стеснительным, Иван. Ну ничего, сейчас я это… тебя раскрепостю, раскрепощу.

2

Нырнув в глубокую сырую обшарпанную арку, вмиг очутились будто в соседнем измерении, в кривом неправильном пространстве, разившем духом запустения и как бы обратном гранитному, фасадному, витринному лицу Москвы: сырое кирпичное мясо в прорехах страшной, как сифилитическая язва, штукатурки; подслеповатые оконца первых, полуподвальных этажей, подмешанный к дегтю яичный желток тускло горящих окон, редких фонарей, курганы ветхих ящиков у никогда не открывавшихся как будто складских решетчатых дверей, просевший, вмявшийся от вымывания почв и развороченный отбойником асфальт, траншеи, ямы, в черной глубине которых сочились разрытые трубы… другие, новые, на смену, железные кишки, лежавшие им с Машей поперек дороги… а дальше, впереди была площадка со сделанными мраком таинственными горкой, каруселью, грибками, турниками, за ней — глухая длинная кирпичная стена, кустов достаточно… обыкновенное и в то же время чем-то пугающее место, над которым как будто не было привычной власти человека, каких-то учреждений, никакой…

«Ну, я сейчас», — Иван рванул через площадку наискось опорожниться поскорее — гаражная стена гнила, шибала в нос отбросами, дерьмом; все было тут: какие-то бомжиные куртешки, покрытые зловонной жижей башмаки, клочки газет и клочья ваты, бумажный мусор, целлофан, бутылки и консервные жестянки.

Иван с сомнением двигался вдоль полосы дерьма, стараясь никуда не вляпаться, найти кусок посуше и почище… и наконец нашел, достал и долго выпускал тугой режущей струей, трясясь и подгоняя, не придавая совершенно значения каким-то машинным шорохам и клацаньям, возникшим за спиной невдалеке, но вдруг услышал Машин звонкий возмущенный голос, опровергавший, протестующий; струя оборвалась, мгновенный лютый холод, необъяснимый детский ужас обжег Ивану позвоночник за дление кратчайшее до Машиного крика, до визга похоронного «Ат-да-а-ай!».

Дрожащими руками запихнув, он припустил назад — на белый беспощадный свет квадратных фар, которым озарилось пространство страшного потустороннего двора, запрыгавшие черные деревья, площадка, облупившиеся стены, все мироздание, и не было защиты, снисхождения; он на мгновение, на бегу неподконтрольно сжался от ощущения безнадежности провала, который разделял их с Машей, разделил.

И только после, будто обратным зрением, увидел — казенный милицейский «Форд» в слепящей белизне, трех мужиков, которые схватили Машу и гнут ее, ломая, тонкую и гибкую… лицо ее, изломанное гневом на то, что с ней — с ней! — так можно обращаться, схватить, нажать, выкручивать, сгибать…

— Вы что? Вы что творите, а? — Он крикнул жалко, высоко, срывающимся, петушиным голосом.

Все трое повернулись хозяевами жизни — уверенные, четко-весомые движения, непроницаемые морды, смеющиеся жесткие глаза.

— Э! Э! Откуда, петушок? Да не пищи ты, тише! Только не ори! — мясные, жаропрочные, непрошибаемые, скучно гоготнули. И, прихватив за шею крепко, пригибая, один Ивана с неожиданной мягкостью, с какой-то даже задушевностью паскудной стал уговаривать: — Ну, тихо, тихо, малый. Не голоси ты так, иначе больно будет. — И ткнул в упор в глаза белесым нечитаемым нутром каких-то красных корочек: — Я капитан милиции при исполнении, ты понял? — Ослабил хватку, распрямиться дал. — Тебе чего тут надо, дурачок? Ты на хер вылез, голосистый? — безумные, тупые, скучные глаза, в них — жизнь, прожитая во власти и во власти кончающаяся.

— За что? Она же ничего… она вам что?.. — из Ивана рванулось… высокий позорный мальчишеский писк. — В чем дело, простите! На каком основании? — усилился твердо и выпихнул жидко.

— Ты слепой? Ты тупой? Ты откуда? — заткнул его безумный капитан, тесня, отжимая от Маши, от двух остальных. — Ты мимо шел? Ну вот и иди, дурачок. Ушел, пока не схлопотал.

— Мы с ней вместе, мы… сейчас домой идем… спокойно, тихо, мирно… мы разве что?.. мы — ничего, мы мирные студенты. — Иван зачастил, уговаривая и будто с каждым словом становясь все ниже, все меньше, все неразличимее — так, будто он всю жизнь умел вот так, вот с этой интонацией «мы — мелочь, мы у сапога», так, будто это у него врожденное. И крикнул с бессильным надрывом, с самоубийственной решимостью, как будто по-крестьянски не стерпев такой несправедливости: — Скажите, что мы сделали? За что? Не понимаю, собственно, — добавил по-интеллигентски вместо «барин», присыпав пудрой дрожащее свое холопье рыло… вмиг позабыв спокойно-бодрых крепышей в мышиной полицейской униформе, что подходили неизменно с выражением тактичного участия на лицах: «Эй, парень, я могу помочь? Verstehen? Ты не заблудился?»

— А ты ниче не сделал. Ты иди. Иди отсюда! — со снисхождением, раздельно-терпеливо, как дебилу, Ивану проорал. — Дыши. Живи, — и двинул на Ивана как бульдозер, с услужливой глумливой гримасой пихая в грудь обеими руками. — Домой давай к мамке, студент. Чего? Не понимаешь? Ву компроме? Ферштейн? Не андерстенд? Ты радоваться должен, что я тебя в работу не пускаю. А вот она проедет с нами.

— Руки, урод! Да у меня отец майор!.. Да он тебя соплей разотрет… Вот позвони ему, ты только позвони!.. — визжала Маша, билась, выворачивалась, гуляла в цепких лапищах.

— В чем она виновата? За что? — Иван проорал, сознавая, что бьется головой о стену — не подвинуть.

— Ты что там делал? Писал? В кайфе? Ты че, дурак? Вы ж обкурились оба! Глаза ж вон маслятся, веселые. Она ж вообще обшабенная в нуль. Сопротивление сотрудникам при исполнении, — урод объяснил с наслаждением. — Это же срок, пацан. Ты это с ней хочешь разделить? Оно тебе надо?

— Какие наркотики? Что вы? Откуда? Мы просто выпили совсем-то ничего. Ну, хорошо, тогда давайте и меня! Берите, выясняйте — мы с нею вместе были!

— Чел, я не понял, ты с какой планеты? Але, чатланин, не врубаешься? Пип-пип, я луноход-один. Сесть захотел? Ау!

Еще бы дление кратчайшее, и он, Иван вдохнул и выдохнул бы: «сколько?» Ну то есть, кашей, не умеючи, но смог бы вытолкнуть про деньги: что он им даст прямо сейчас, сколько попросят, мгновенно сбегает и снимет, сколько надо.

— Ну, руки, тварь! — Ребенок, девочка, бесенок, извернувшись, ударила, как кошка лапой по лицу, когтями, всерьез; ублюдок заревел, закрыв одной ладонью расцарапанную морду, ослепший глаз и двинул ей наотмашь тяжеленной ручищей — медведь, ломающий лозняк, — с такой силой, что Маша повалилась набок, влепилась головой в капот, сползла, стекла… девчоночьи, цыплячьи ноги, с ободранной коленкой… скрут бешенства и боли толкнул Ордынского вперед и — врезался, попал в железные ручищи, в которых вмиг позорно обессилел — не дернуться, лишь биться и пищать «не трогайте ее, не трогайте!».

Еще рванулся на одной лишь голой ярости, на чувстве безнадежности, беды непоправимой — воткнуться, продавиться к Маше сквозь трехголовую и шестирукую мясную неподатливую сущность… а как еще? Он либо жил взаправду чувством к ней, либо все это, то, что раньше, до беды, сплошной неправдой было, химией в бескостном тельце слизняка…

— Ну, с-у-ука! — простонал урод страдальчески, нажал ладонью на глазницу, мазнул по морде, словно стирая свежие горящие царапины, и пнул ногой в тоненькие ребра.

Вся жизнь его, Ивана, ломалась под ногой, как птичьи тонкие, уже почти не бьющиеся кости. Он никогда еще до этого настолько ничего не мог, не ведал, каково это — быть пылью, ничего не весить. И чувство унижения, гнева на полную беспомощность в нем затопили страх за Машу… и за себя тем более, убив защитный навык и делая Ивана исполином; они — ничто, — в мозгу его сверкнула, озаряя мгновенным светом мир, ликующая молния.

Он замахал руками, словно мельница, гвоздя хохочущую пустоту и попадая в костяное, твердое, бесчувственно сдирая кожу на мослах, и это продолжалось, продолжалось в спокойной убежденности, что всё, сейчас из этих бошек брызнет, потечет… ликуя, побеждая, он налетел грудиной на стальную рельсу, и электричество пробило, сотрясло, все вынуло из опустевшей оболочки на мгновение, пустая серая земля, встав на дыбы, метнулась Ордынскому в лицо, и острые удары пронеслись по черепу, бокам его галопом… в башке вдруг полыхнуло лютым белым, и обступила, хлынула, все затопляя, темнота.