Он уже идет - Яков Шехтер

пути.

Когда клевало и поплавок резко уходил под воду, Айзик почти не задумываясь выполнял все необходимые действия. Руки сами знали, что им делать, почти не отвлекая голову от размышлений, спустя несколько минут очередная рыбка плюхалась в садок, а крючок, увлекаемый грузилом, опускался в глубину.

Долго разговаривать с рыбами не получалось – мысли перескакивали на другие темы. Айзик не удивлялся: думать об одном и том же могут только ангелы. Они созданы из стихии огня, поэтому и названы серафимы – сгорающие – и способны весь свой век удерживать в себе только одну мысль, только одно поручение Всевышнего. А человек состоит из четырех основ: воды, воздуха, земли и огня, – он сложное многосоставное существо, и поэтому мысли его постоянно переходят от одного к другому. Это не порок и не грех, а правильное состояние человека, нужно только уметь с этим управляться.

Часто его посещали картины из, казалось бы, давно забытого детства. Почему именно эти картины шли на ум, Айзик не знал, но не сомневался, что есть в них смысл, намек с Небес, что ему хотят что-то подсказать, надоумить, направить, навести на мысль. Надо было только понять, на какую именно.

Несколько раз он вспоминал одну и ту же историю из давно забытого детства. Почему именно ее? Почему сейчас? Айзик никак не мог сообразить.

В ту субботу он раньше обычного закончил играть с закадычным приятелем, Мотлом-Меиром, соседом по столу в хейдере. Мотл был сообразительным и веселым мальчиком, и они прекрасно ладили, особенно когда дело доходило до проказ. Одно только раздражало Айзика: от приятеля невыносимо несло потом.

В ту субботу отец Мотла решил устроить сыну выволочку за очередную проделку и в качестве наказания положил прочитать всю первую книгу псалмов. В итоге, вместо самозабвенных игр с Айзиком до завершения субботы, Мотл-Меир был вынужден отправиться вместе с отцом в синагогу и, пока тот сидел на уроке у ребе Михла, читать псалмы.

Расстроенный Айзик поплелся домой. Солнце уже подкатилось совсем близко к высокой крыше синагоги, это означало, что до конца субботы оставалось не больше двух часов. От нечего делать Айзик завернул на главную площадь Курува поглядеть на тень от костела. Когда она зачернит дома на противоположном конце площади, надо мчаться домой: скоро на город опустятся лиловые сумерки. Меламед в хейдере запрещал это делать, от костела нельзя получать даже малейшую пользу, но все мальчишки именно таким способом узнавали время в длинные летние субботы.

В это время дня площадь обычно пустовала. Евреи были заняты царицей субботой, а поляки и русские, покончив с делами, расходились по домам готовиться к наступавшему воскресенью. Тень была еще ох как далека от тротуара, то есть солнце над крышей синагоги показывало верное время. Айзик огорченно присвистнул и уже начал было поворачиваться, чтобы идти восвояси, как его глаз уловил какое-то сияние между булыжниками мостовой.

Преодолев расстояние за два прыжка, он замер, остолбенелый. Между булыжниками сияла и переливалась на солнце золотая монета. Да-да, настоящая золотая монета, большое богатство не только для мальчишки, но и для целой семьи. В доме у Айзика такие монеты сроду не водились, он только слышал, что они существуют на свете, но никогда до сих пор не видел ничего подобного. Сколько всего можно купить на такую монету! Сколько радости он доставит матери и отцу, когда гордо выложит ее на стол! Наверное, какой-то богач иноверец обронил ее на центральной площади и, не заметив потери, пошел дальше по своим делам.

Айзик наклонился и протянул руку, чтобы подобрать желтый кружочек, да так и замер, не донеся пальцы до монеты.

«Суббота, ведь сегодня святая суббота! Нельзя прикасаться к деньгам, абсолютно запрещено поднимать с пола монеты и класть их в карман. Но что же делать?! Разве можно оставить ее здесь до конца субботы? Кто-нибудь найдет мою монету и заберет ее себе!»

За несколько секунд обладания Айзик успел свыкнуться с мыслью, что золотой уже принадлежит ему, и одна мысль о его утере острой болью кольнула виски.

Выход был только один. Айзик встал на булыжники так, что его нога скрыла золотой. Теперь никто не мог догадаться, что прячется под подошвой его сапога. Оставалось лишь дождаться конца субботы, произнести фразу отделения святого дня от будней и забрать монету.

Время тянулось бесконечно. Тень от костела просто приклеилась к мостовой и совершенно не желала приближаться к противоположной стороне площади. Да и стоять на одном месте было очень неудобно. Айзик менял ноги, приседал, поворачивался налево и направо, но ему, в жизни своей не сидевшему спокойно больше трех минут, это казалось невыносимой пыткой. В конце концов он принялся водить по камням свободной от стражи ногой, и это немного скрашивало томительность стояния.

Спустя час, когда тень заметно придвинулась к тротуару, на площади появился водовоз Янек. Был он слегка навеселе по случаю надвигающегося воскресенья, и душе хотелось праздника, причем прямо сейчас и немедленно. Лучшим праздником для водовоза было над кем-нибудь покуражиться. Случаев таких в его жизни выпадало немного, ведь среди поляков Курува он считался одним из наименее уважаемых людей – водовоз, скандалист и пьяница, пфе! Отыгрываться удавалось только на жидах, и сейчас с Небес послали ему возможность отвести душу перед воскресеньем.

Приближаясь к жидку, он заметил, что мальчишка ведет себя весьма странно: одна его нога словно приклеилась к месту, зато второй он выделывал по мостовой странные кренделя.

– Что ты прячешь, жидяра? – издалека заорал Янек. – А ну покажи.

– Ничего я не прячу, – ответил Айзик, не сходя с места. – И показывать вам ничего не собираюсь.

– Да как ты разговариваешь со старшими? – возмутился Янек. – Этому тебя родители учат?

Айзик ничего не ответил, но и с места своего не сошел.

– Забыл, кто здесь хозяин? – взревел Янек. – А ну говори, кто тут главный, я хочу услышать.

– Бог здесь главный, – твердо произнес Айзик. – И в Куруве, и в Польше, и во всем мире.

Не выдержав такой наглости, Янек подскочил к Айзику и отвесил ему такую затрещину, что тот свалился на землю почти без чувств.

– Скажите на милость, – заорал Янек, поднимая золотой. – Как в Куруве не быть нищете и беспорядку, если каждый жиденок прячет под сапогом золотую монету?

Сунув в карман, он решительно двинулся в сторону шинка. Подступающее воскресенье обещало выдаться наособицу удачным.

Айзик зарыдал. Счастье закончилось, едва успев начаться. И главное – как! Такого подлого, бессовестного грабежа он еще ни разу не переживал. Бывали, конечно, стычки с приятелями из-за игрушек, бывали драки с мальчишками-иноверцами, когда у него отбирали