Том 2. Брат океана. Живая вода - Алексей Кожевников

Маша была так польщена, что и не заикнулась о деревенском обычае — ходить год печальной. Свадьбу играли, как пророчил Конев, в клубе. Танцевали и веселились сто человек своих и десять иностранных.

Секлетка сидела рядом с Машей, как лучшая ее подруга, сидела с таким же счастливым и невестным лицом.

XIV

— Николай Иванович, прошу в гости, — сказал Миша Конов.

— Чем угостишь?

— Кедровыми орешками. Угощу прямо с дерева.

— Ну, уж и с дерева!

— Ей-ей!.. Готовьте шляпу! Тряхну — и градом орешки. Вчера я приволок целый кедр. — Миша прищелкнул языком, сбегал в соседнюю комнату, где был мерзлотный музейчик, и на ладони, как на блюде, торжественно поднес Коровину этот кедр. Был это совсем маленький кедренок, ростом чуть побольше полуметра, весь клубок его корней помещался в одной ладони. На кедренке висели три шишки, величиной с желудь.

— Ловко смастерил, ловко. — Коровин повертел кедренок и вернул Мише. — А где орешки?

— В шишках.

— Полно… Орешки в этих недоносках? Рассказывай дурачкам.

Конев оторвал шишку, разломил ее, дунул, труха улетела, на ладони осталась щепоть крохотных, как дробь, темно-коричневых орешков.

— Заполярный деликатес… Угощайтесь!

— И это его собственные шишки, ты не приклеил их? — Коровин раскусил орешек. — С зерном, вот канальи! Смех и чудо! Где нашел?

— Могу показать целые леса таких чудес.

Николай Иванович захотел поглядеть не откладывая.

Надели болотные сапоги и пошли в сторону от Енисея. Оказалось, что лес вокруг Игарки растет только в неширокой прибрежной полосе, обогреваемой тем избыточным теплом, которое приносит Енисей с юга, а дальше становится все ниже, тоньше. Километре на пятом от реки лесинки выше человека стали редкостью, на шестом — Коровин с Коневым увидели любопытнейшее порождение северной природы: карликовую кедровую тайгу. Они шли и глядели на лес сверху, он был до пояса им, и только немногие великаны вздымались до плеча. Но все эти заморыши весело зеленели, шумели, у них были шишки и семена, дети и внуки.

— А вы посмотрите, на чем устроились они! — Конев сорвал небольшой моховой пластик, с ним вместе вырвал целое кедровое семейство. Под мхом было немножко глинистого теста, ниже — чистый синеватый лед.

— Вот отчаянные головушки! — воскликнул Коровин. — Рядом лед, смертный холод, а им хоть бы что… Шумят, любят, плодятся. Какая дерзость! Жалко губить: столько боролись… А придется. Надо же кому-то послужить науке. — И осторожно, чтобы не оборвать корней, он выдернул четыре деревца разной толщины и роста.

Когда вернулись домой, Николай Иванович отпустил Конева обедать, а сам лег отдыхать. Отдыхать днем была у него новая, игарская привычка; раньше он в это время гулял, здесь же, по болоту, по круглякам, гулять было утомительней, чем работать. От игарских дорог и без гулянья к концу дня ломило ноги.

Он лежал, не засыпая, прислушиваясь к стуку топоров на лесосеке, где продолжали валить игарский лес, к треску падающих деревьев, и считал их. Чтобы позабыть этот надоевший, раздражающий треск, начал ловить солнечный луч, струившийся на кровать сквозь дырку в темной занавеске. И это не помогло. Тогда Коровин встал и вышел к лесорубам, отметил десятка полтора бревешек — кедровых, березовых, лиственничных, — сказал, чтобы от каждого отпилили по кружку и принесли в Мерзлотку.

Миша застал Коровина в музейчике; склонившись над кружком, отпиленным от кедренка, тот считал сквозь лупу годичные кольца. Весь стол перед Коровиным был завален большими и малыми кружками.

— Много насчитали? — спросил Миша.

Коровин досадливо дернул плечом: не сбивай! — годичные слои были тонки, как папиросная бумага. Пересчитав, ответил:

— Тебе до него жить да жить.

— Сказки.

— Можешь проверить. — Коровин передал Мише кедровый кружок, сам склонился над другим.

Они пересмотрели все кружки. Получился настолько интересный материал, что решили немедленно сказать о нем Василию. Когда тот пришел в Мерзлотку, Николай Иванович достал один из кедрят, бережно спрятанный в шкаф, и спросил:

— Сколько, по-вашему, лет этому великану?

— Три-четыре — право, затрудняюсь.

— Тридцать пять. Он уже не младенец, он — папаша.

— Миша, угости-ка Василия Александровича орешками! — И поднимая кедренок на ладони: — Этот крошка и великаны с Ангары, с Подкаменной Тунгуски — родные братья, одно могучее племя сибирских кедров. Только те на благодати живут, а эти — на вечной мерзлоте, в вечной битве. Тысячи лет, не утихая, идет эта битва, великаны стали карликами — вот какая жестокая драка! — а все-таки победили. Сходите поглядите! Очень поучительно: живут, можно сказать, в зубах у смерти, а живут, зеленеют, радуются. — Коровин взял со стола кружок. — А этой лесинке?

— Судя по кедренку, должно быть, годов двести.

— Двести семнадцать. При великом Петре родился, старикан, двести семнадцать лет трудилась над ним земля, а мы, варвары, валим в грязь, под ноги. — Коровин обернулся к Кикиморе, которая стояла у него на рабочем столе, погрозил пальцем и сказал: — У… рыло.

Василий повертел кедренок, перебрал кружки.

— Ну кто мог подумать! Значит, двести семнадцать лет мы не увидим такого леса, какой свели? А чем же мостить улицы?

— Мало ли у нас горбылей, обрезков, браку. Оглянуться только.

В тот же день Василий остановил рубку, послал лесорубов собирать новый материал для мостовых.

Оглянулись — и действительно нашлась уйма всякого материала: с каждым плотом неизбежно приплывали десятки и сотни бревен, почему-либо не годных ни в экспорт, ни в стройку, на каждом плоту была избушка, а то и две, где жили плотогоны; осенью шли на слом режи, которыми удерживали в протоке бревна.

Все это добро распилили на доски, на пластинник и покрыли две самые бойкие улицы вместо кругляковых мостовых широкими ровными полами. Улицы в стороне от главных завалили макаронником и опилками, они стали посуше, потом, когда набирались новые отбракованные бревна, и здесь поверх макаронника настилали полы.

Коровин вернулся к своей прежней привычке гулять после обеда. Полы в корне изменили быт улиц. Телеги, что невыносимо грохотали на кругляках, катились с тихим и даже приятным жужжанием; лошади, выбравшись из трясин немощеных улиц, сами, без понуканья, прибавляли шагу; не слышно стало грубой брани возчиков, не видно пешеходов, зашлепанных выше колен грязью и с тоской выискивающих сухое местечко.

Возчики на этих улицах откладывали кнуты, пешеходы шли с радостными лицами, с веселым говором, ребятишки переменили забавы — раньше только и знали, что месили болото ходулями, а тут вышли с мячами, с прыгалками, с кеглями, по краям мостовой, куда не заезжали телеги, начертили классы. Куда бы ни идти, Коровин всегда старался — этими улицами.

Василий, напротив, долгое время предпочитал боковые, неустроенные, где было не все еще вырублено и выкорчевано. На мощеных его охватывала злость и досада, что недавно радовался каждому поваленному дереву, выдернутому кусту, считал это благоустройством, на деле же допустил страшное разрушение. «Ограбил на два века. Десять поколений не увидят ни тени, ни зелени. Сукин ты сын, а не строитель!» — ругал он себя, встречая играющих ребятишек.

Особенно досадно было, что не сберег участка между городом и радиостанцией, где стояла, пожалуй, самая хорошая на всю округу березовая роща. Она была такая высокая, прямая и настолько чисто березовая, что казалась перенесенной на этот берег из теплых мест. Участок, пересеченный широким оврагом и несколькими ручьями, был как бы обдуман и приготовлен самой природой под парк, а не для стройки; на нем и не собирались строить что-либо, а рощу загубили на дрова и с такой жестокостью, что даже случайно не уцелело ни кустика, ни побега. Глядя на этот участок, уставленный неровными белыми пнями, Василий не находил для себя ни оправдания, ни снисхождения.

Лес, объявленный неприкосновенным, все-таки продолжал убывать: Конев постоянно замечал свежие пни, деревья, срубленные без нужды и брошенные тут же на месте, ссадины, наносимые топором по пути, оттого лишь, что у кого-то чесались руки. Конев решил вразумить эти беспокойные и бездумные руки, он переделал мерзлотный музейчик, приспособленный до того к нуждам специалистов-строителей, и открыл его для всех. Показывал он кости мамонта, найденные в одном из котлованов, мерзлотные грунты, мхи и травы, растущие в окрестностях Игарки, чертежи и фотографии строений, искалеченных мерзлотой, под конец доставал кедренок и спрашивал:

— А ну, кто отгадает, сколько ему лет?

Тут обычно начинался спор, одни давали пять-семь, другие, уже слышавшие про удивительный кедренок, сто — двести — триста. Угадавших Миша награждал орешками. Если Коровин бывал дома, он обязательно выходил и рассказывал что-нибудь интересное.