Ястреб халифа - Ксения Медведевич

— Он смертный дурак, что с него возьмешь, — мрачно заметила Тамаки, обмахиваясь круглым бумажным веером.

— Он злобный и жадный смертный дурак, — отозвался Морфине. — Сначала ему понадобилось разбить джунгар и их демона. Потом ему понадобилась Куртуба. Потом Альмерийя. Потом Исбилья. А теперь вот и девчонка. А что Тарег-сама не в силах ни ослушаться, ни беспрерывно исполнять эти сыплющиеся на него градом приказы, его не интересует.

— А может, убить гаденыша? — пожал плечами Ньярве. — Убили же мы этого их… как его…

— Муизза ад-Даулу, — подсказала Тамаки и резко сложила веер. — И что это даст?

— К тому же ему и так недолго осталось, — пренебрежительно махнула рукавом Амоэ. — Лучше уж прибить девчонку — к тому же до нее легче добраться.

— Если она продолжит сидеть там, где сидит, ей тоже недолго осталось, — усмехнулась Тамаки. — Но вы не отвечаете на мой вопрос: что это даст?

— Передышку Тарегу-сама, — ответил Ньярве.

— Передышку какого рода? — вкрадчиво прозвучал новый голос, и все сумеречники обернулись к тому месту, откуда он доносился.

Джунайд открыл глаза и улыбнулся. Потом провел рукавом по глазам, приходя в себя окончательно, и продолжил:

— Когда двести лет назад в плен к эмиру Муиззу ад-Даула попали принцесса Тихана и ее брат, аураннским воинам удалось убить эмира, и его смерть освободила пленников. Но смерть Аммара ибн Амира или Айши бинт аль-Ханса не принесет Тарегу ничего, кроме бедствий. Аммар — последний из Аббасидов. Когда он умрет, династия сменится, и на трон сядет один из Умейя. Вы представляете, что сделает с Тарегом умейядский халиф?

Джунайд обвел взглядом узкие лица со злобно сощурившимися кошачьими глазами. В конце концов, Ньярве мрачно проговорил:

— А что может быть хуже? Джунайд-сама, вы слышали, как он к нему обращается? «Тарик»! Каково, а? Да если бы кто-то позволил себе звать меня не тем именем, которым я разрешил, да еще бы припечатал какой-то дрянной кличкой, — я бы его изрубил в капусту! «Тарик» — немыслимо!

— Увы, Ньярве, но князя Тарега Полдореа может ждать гораздо более печальная участь, — мрачно ответил аураннцу Джунайд. — Умейядский халиф — к примеру, один из уцелевших братьев этой самой Айши, — вполне может посадить его в клетку в аль-Хайре, дворцовом зверинце. И выпускать только когда нужно будет одержать очередную победу на поле боя. Вы забыли, что Сахль аль-Аттаби именно так поступал с Амайа-химэ?

— Нет, не забыли, — прищурился Ньярве. — И уж что правда то правда: вы, ашшариты, имеете большой опыт по части сажания нас в клетки.

— Ньярве! — гаркнула Майеса. — Джунайд-сама тут ни при чем! Сейчас же извинись!

Аураннец сморщился, словно надкусил лимон, однако поклонился спокойно ожидавшему извинений Джунайду. Тот вежливо кивнул в ответ.

— Но халиф все равно будет умейядский, — подала голос Амоэ. — Кого еще родит эта Айша, как не Умейя? Да еще и всех родственников своих, которых Тарег-сама не успел отправить на тот свет, притащит в столицу. Князю и так и так придется служить Умейядам.

— Как бы то ни было, это будущее благоприятнее для Тарега, — покачал головой Джунайд. — Но я бы сказал, что оно с каждым днем становится все маловероятнее — и это печально.

— За что его так… наказывают? — вдруг горестно спросила Майеса и погладила бледную холодную щеку лежавшего у ее колен нерегиля. — Что он такого сделал?

— Это дело между ним и… тем царем, который выше халифа, — печально ответил Джунайд и покачал головой.

Он не стал объяснять своим собеседникам, что Тарега не наказывают — Тарег наказывает себя сам. И это хорошо, думалось Джунайду, ибо это доказывало, что в самийа живет не совсем пропащая душа. Да, он, Кассим аль-Джунайд, был обязан нерегилю жизнью, но…

По правде говоря, после событий в Куртубе, Альмерийя и Исбилье ашшариту казалось, что Тарегу самое место в аль-Хайре, на цепи и за крепкой стальной решеткой. Суфий не знал, куда в аду определяют тех, кто убивал невинных во имя Всевышнего, но очень надеялся, что нерегиль вскоре составит там компанию всем сумасшедшим фанатикам и безумцам, расчищавшим землю от людей во имя сияния Имени. Обнаружив обессилевшее чудовище в башне Калатаньязора, Джунайд сначала не поверил своим глазам. Нерегиля мучили кошмары и угрызения совести — но это никак не объясняло, как он сумел пройти в комнату, защищенную печатью Али. Всевышний в справедливости своей забрал у него силу — но и это никак не объясняло предельных мучений, в которых корчилась душа Тарега.

Хамид, послушав разговор своего шейха с сумеречником, встал и вышел, и лишь недавно нашел в себе силы снова прийти сюда. Он тоже никак не мог поверить — а самое главное, простить Всевышнему того, что увидел.

А по всему судя, получалось так, что нерегиль, язычник и убийца, плутал по темным лабиринтам состояния, именуемого суфиями кабд, стеснение. Душа в нем воистину сжималась так, что домом ее становилось игольное ушко, со всех сторон подступали тьма отчаяния и одиночество, — потому что в ночном мраке кабда душе открывалась ее предельная мерзость и запустение. Тяжелейшее зрелище уродства и скверны собственного «я» заставляло испытывающего кабд человека бежать общества себе подобных и замирать в мучительном бездействии, в котором страдающее существо не могло пожелать себе даже гибели — ибо у него не оставалось силы желать. Оно медленно умирало, не имея сил умереть — и избавиться от гнетущего и преследующего, как запах разложения, зрелища собственного гноища и обнажившегося позора.

Джунайд считал, что кабд — более высокое по сравнению с баст, экстазом, мистическое состояние. «Когда Он давит на меня страхом, Он заставляет меня исчезнуть для меня», писал он в наставлениях ученикам. Только прошедший через кабд способен на совершенное самоуничтожение, фана, — а без этой стоянки нет мистического пути. Тарег прошел под печатью, потому что умер для себя в мучениях ночи духа, и продолжал гореть заживо в ее черном пламени. «Баст — площадка для детских игр, кабд — поле, на котором умирают мужчины». Многие суфии отдали бы все пальцы правой руки, чтобы удостоиться такого Присутствия и такого прикосновения Длани — а рука Всевышнего сейчас тяжело лежала на загривке мятежного сумеречника.

Однако Джунайд был более чем уверен, что когда Длань отнимется от жесткой шеи нерегиля и в глаза тому вспыхнет полуночное солнце созерцания, Тарег отвернется от света — ибо его страстная, яростная душа не знала смирения. И через некоторое время ему снова предстоит провалиться в черный колодец ночи и, с криком упав в собственную пропасть, плутать по мрачным коридорам памяти и разума в поисках ответа на вопрос — зачем я здесь и почему со мной это происходит. Когда ночь кончится для бунтующего существа? У Джунайда не было ответа. Более того, Кассим был уверен, что, расскажи он нерегилю о ночи духа, тот бы просто рассмеялся ему в лицо. Голова сумеречника не вмещала в себя учения суфиев. Тарег страдал, как животное, — не осознавая причины своих мучений и не зная, как от них избавиться.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});