Мужик в царском доме. Записки о Григории Распутине (сборник) - Илиодор

«Приходите к нам – вы нас что-то забыли», – сказала мне как-то Муня на одном из воскресных чаев у Рас. в мое житье в Пет<рограде> в 1915 г. – Вы знаете, у нас сейчас Ольга Влад., она вас помнит и говорила мне, что хотела бы вас видеть». Вечером в тот же день я поехала на Мойку. Я любила бывать в этом темноватом таинственном старом доме, любила прохладу его больших комнат с чопорной старинной мебелью. Любила восхитительный портрет Левицкого в розовой гостиной помпадур, высокие венецианские зеркала и весь уклад жизни Головиных, где наряду с строгим тоном великосветской жизни об руку шла гулливо-блудливая пляска Расп. и его духовно несуразное водительство по дебрям церковно-благочестивых поучений.

Муня вышла ко мне в своей неизменной серой вязаной кофточке. Светлые пряди ее волос, выбиваясь из небрежной прически, падали на выпуклый лоб. Она, как всегда, улыбнулась мне своей приветливой, тихой улыбкой и заботливо осведомилась, не встретилась ли я с Тараканом. Таракан – это мерзкий толстый пудель, чрезвычайно свирепого нрава, не поддающийся никакой дрессировке, но пользующийся особым покровительством старой Головиной. Напомнив провожавшему меня казачку, чтобы Таракана не забыли спрятать, она предложила мне пойти с нею к Ольге Влад. Пройдя столовую, мы сошли вниз по темной дубовой внутренней лестнице. Там внизу в нешироком коридоре три двери. Крайняя в комнату Муни, Ольга Влад. живет с нею. Муня постучала. «Христос Воскрес», – глухо послышалось оттуда. «Воистину воскрес», – откликнулась Муня, и так странно звучал этот пасхальный возглас среди зимы. Мы вошли. Комната отгорожена от дверей старинными вышитыми ширмами. Муня тихонько подтолкнула меня, и, зайдя за ширмы, я очутилась перед кроватью с лежавшей на ней Лохтиной. Закутанная поверх волчьей шапки Р. белым газом, она лежала поверх одеяла в красной мужской рубашке, звеня при каждом движении надетыми на ней крестами и четками. Подойдя ближе, я увидала огромные мужские боты и сразу не могла сообразить, как попали они на кровать, и сейчас же поняла, что Лохтина даже лежа не снимает сапог и бот Р. Перебирая крупные хрустальные четки, висевшие у нее на шее, Лохтина подняла голову и, глянув на меня сквозь газ, спросила отрывисто: «Зачем пришла?» – «Увидать вас!» – ответила я. «Из любопытства?» – холодно прервала она меня. «Нет, из любви», – быстро возразила я, заранее наученная как отвечать. Она немного помолчала, потом вздохнула и тихо сказала: «Ну садись». Мы сели, я на стоящий около постели мягкий стул, а Муня к большому письменному столу. Странный был этот стол, он стоял вплотную придвинутый к стене, стена же представляла собою настоящий иконостас, так она вся была увешана иконами всевозможных размеров и видов с ризами и без риз, перед многими горели лампады, и на некоторых висели пучками разноцветные ленты.

Отведя несколько покрывало от лица, она пристально вглядывалась в меня большими серыми все еще прекрасными глазами. «Как тебя зовут?» – быстро спросила она. Я сказала. Она покачала головой: «Это имя не приносит счастия, я не знала ни одной счастливой женщины, носящей его. Но тебе так много дано, – продолжала она после небольшой паузы. – Если ты будешь держаться истины, ты найдешь путь, помни одно – в мире надо жить, как в пустыни, и помнить три правила: считай себя за ничто, не имей своей воли, найди себе руководителя и подчинись ему в смирении – тебе руководитель дан, должна его крепко держаться». – «Я такого не знаю», – сказала я. «Он есть, – нетерпеливо воскликнула Лохтина, – говорю тебе, что он есть, должна меня слушать, нельзя меня не слушать, повторяй сейчас же – прости Христа ради!» Я повторила. Взяв с маленького столика ножницы, Лохтина принялась резать на длинные полосы лежавший на ее коленях светло-розовый кусок атласа. Сзади меня потрескивали в печке сырые поленья. Сложив на коленях руки, сидела немного сгорбившись Муня и смотрела перед собою мигающими своими кроткими глазами. Я поглядела на стену над постелью Лохтиной – она вся разубрана ветками вербы, маленькими разноцветными иконами и пучками лент, в головах Лохт. горела лампада. Поясной портрет Р. стоял на постели, прислоненный к стене. Заложив руку за пазуху, Р. поглядывал на нас прищуренным запрятавшимся взглядом. Щелкали ножницы, и росла кучка разноцветных лоскутьев. Завитый лентами посох с крестом наверху стоял в изголовье постели, а на столике рядом большая корзина ландышей, рядом лежал пучок незажженных восковых свечей. «Вот все вы такие, – заговорила наконец Лохтина, – вам путь прямой дается, а вы идете окольным и даже не замечаете этого. Все равно как если бы я тебе сказала, подойди к окну, видишь, какая здесь прямая до него дорога, а ты пошла бы раньше к печке, ее попробовала бы сдвинуть, потом шкафом бы занялась и, видя, что это не удается, пошла бы наконец туда, с чего надо было начать. Говорю тебе, ходи каждый день к отцу. Ну обещай». – «Не могу, – сказала я, – ведь все равно не сдержу». – «Да знаешь ли ты? – яростно стукнув маленьким сухим кулаком по ножницам, крикнула Лохтина. – Что он может тебе дать? Зачем ты остаешься слепой?» Дверь приоткрылась, и чей-то женский голос позвал Муню, она встала и вышла. Нагнувшись над постелью, я спросила быстро: «Ну а вы, нашли вы то, что искали. Не жалеете вы о прошлом?» Наклонив голову на грудь, она повторяла беззвучно: «Нет, нет!» Но вдруг, как бы в приливе неудержимого восторга, подняла руки вверх и крикнула звенящим исступленным криком: «Да! да! да! нашла, нашла! и счастлива безумно, бесконечно, невозможно счастлива! Я знаю, знаю, а вы кроты слепые, не видите ничего, бога прозевали вы!!»

Вошла Муня и села на прежнее место, Лохтина смолкла, потом резко спросила меня: «Почему ты не ходишь каждый день к отцу». – «А что там делать?» – сказала я, она с негодованием откинулась на подушки. «Конечно, – презрительно заговорила она, отчеканивая слова, – если ты ищешь у него развлечения или подводишь его под уровень общепринятой морали, то ты никогда у него ничему не научишься. Там, где у всех пьянство и разврат, у него подвиг, знаешь ли ты, что когда он пляшет – он молится, в нем вся Россия. Вот сейчас сию минуту ступай, проверь и увидишь, что он знает все, все, что мы с тобою говорим». Я не ответила ничего. Лохтина опять нетерпеливо стукнула кулаком по ножницам: «Погляди только на нее, Мунька, какая маловерная. Да понимаешь ли ты, как велик дух, его дух, Бог!!» – Она подскакивала на постели и почти кричала. «Может быть, вина тут моя, – сказала я, – но я никогда не ощущала никакого особого духа в Григ. Ефим.». Лохтина как-то странно усмехнулась и поглядела на меня пристально. «Все дело в вере, – медленно заговорила она. – Помнишь, как сказано в Евангелии, что не может быть сразу горькой и сладкой воды в источнике? Так как же ты хочешь, чтобы человек, владеющий высшей благодатью, давал ее одним, а другие бы ее не замечали? Вот я тебе скажу сейчас, скажу, был такой случай, у меня в деревне гостил монах от<ец> Сергий, я его очень уважала, очень, большой в нем дух, большой святой, святой. Трапезу у меня всегда благословлял. А тетка моя, ветер у нее в голове, пустая, пустая бабенка, говорит: «У твоего монаха чертики, чертики в глазах прыгают». А мы молились с ним, хорошо молились, и благословлял меня, и беседы духовные вел, а ей ничего, ничего. Раз после обеда, и вино пили за обедом, ушли они с матерью и теткой в сад, а потом тетка приходит, хохочет, хохочет и говорит: Он мне сказал, что девчонок бы надо сюда подманить, когда хозяйка спать ляжет». А кто виноват? Она, она, все она, она со скоромными мыслями все время вертелась около него и искушала св<ятого> отца. А я ничуть, ничуть не изменилась к нему и была права, права, высокой жизни человек, к Семену Верхотурскому вместе ездили на пароходе, всех пассажирок поучал, всю ночь с ними просиживал, не спал, не спал. Маловерные искушаются, а кто хочет быть силен, должен терпеть. Терпи, терпи, все терпи, все, все!!» – «До какого же предела?» – не удержавшись, перебила я ее. Она наклонилась, засматривая мне в глаза горящим взглядом, потом откинулась назад, воскликнув высоко по-кликушечьи: «Беспредельно!!» – «А от какого же человека все можно стерпеть?» – сказала я. «Когда он Бог, вот когда, – крикнула Лохтина. – Бог, бог, сошедший на землю. Падите ниц, сам бог сошел к нам!» Задыхаясь, она замолчала, и мы молчали, потом она подняла голову и слабо сказала: «Христос спаси и помилуй». Очевидно, это был отпуск, потому что Муня встала и сделала мне знак идти.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});