Пятнистый сфинкс. Пиппа бросает вызов (с иллюстрациями) - Адамсон Джой

Последнее время Пиппа держалась как-то более отчужденно и проводила вместе со мной ровно столько времени, сколько было нужно, чтобы поесть. До того как появилась Мери, Пиппа всегда старалась выказать мне свою любовь — неожиданно терлась головой и прижималась ко мне, ловила мои ноги, игриво прикусывала руку, а когда она бывала довольна, как она мурлыкала, какими ласковыми глазами смотрела на меня! Что говорить — мы обе знали, что это настоящая дружба. А теперь кругом все время сновали какие-то люди, ни на минуту не оставляя нас в покое, — какие уж тут нежности! Куда бы Пиппа ни повернулась, ей тут же или совали в самую морду микрофон, или нацеливали на нее камеру, или глазели на нее в бинокли.

Как и Эльса, Пиппа терпеть не могла фотографироваться и просто не выносила, чтобы ее рисовали. Казалось, обе они благодаря обостренной чувствительности всегда знали, рассматривают их «субъективно» или «объективно», они понимали, когда я смотрю на них просто так, ради них самих, а когда вижу в них всего-навсего модель, хотя вела я себя всегда совершенно одинаково.

Теперь я с болью заметила, что наши близкие отношения очень пострадали. Конечно, мне пришлось ежедневно брать с собой Мери, но только потому, что я хотела, чтобы они подружились, ведь я знала, что скоро мне нужно будет уехать в Лондон — предстояла вторая операция, И мне очень хотелось, чтобы к тому времени Мери завоевала полное доверие гепардов и могла бы заботиться о них, пока я не вернусь. Я рассказала Мери, что Пиппа в последнее время стала отдаляться от меня, и мы решили, что теперь Мери будет подходить к гепардам только на время кормления, а потом посидит, почитает в машине. Я же буду оставаться рядом с Пиппой до тех пор, пока не вернется наша прежняя дружба. Я была тронута до глубины души, увидев, как на следующий день Пиппа сразу же заметила, что мы наконец-то остались одни. Наевшись, гепарды ушли подальше от Мери и от моих помощников. Я пошла за ними и легла на землю между Пиппой и малышами, которые мохнатой кучкой улеглись в тени под кустиком. Я погладила Пиппу — и вдруг она прижалась головой к моей голове и замурлыкала так громко, что я почувствовала, как это мурлыканье отдается у нее во всем теле. Я поняла, что путь в ее таинственный мир снова открыт для меня, и дала себе слово, что отныне буду строго охранять наше уединение, чего бы мне это ни стоило.

По-моему, Пиппа разделяла мои чувства — она превратила эти моменты наедине со мной в своего рода ритуал и каждый день всеми правдами и неправдами ухитрялась урвать время на это удовольствие, которое считала своей особой привилегией.

Последнее время семейство не отходило от Фотодерева дальше чем на милю, и Пиппа стала забираться на крышу лендровера, чтобы избавиться от бурной возни своих детей. Они никогда не преследовали ее в этом надежном убежище, но, набегавшись до изнеможения и собираясь передохнуть, они резким металлическим чириканьем звали ее спуститься вниз. Сомба кричала громче всех, и никакие слова не могли бы яснее выразить обиду малышей, когда Пиппа не обращала внимания на их дружный чирикающий зов.

Как-то утром малыши заметили в траве что-то невероятно интересное.

Видя, как они осторожно подкрадываются, а потом отскакивают, я решила, что это змея. Я схватила палку и (с не меньшей осторожностью) стала подбираться к «змее», как вдруг оказалось, что это всего-навсего монитор. Эта большая безобидная ящерица попала в окружение, и, чтобы отпугнуть маленьких гепардов, ей оставалось только угрожающе раздуваться — она сделалась похожей на маленького дракона, при этом она так била хвостом и так страшно шипела, что даже я перепугалась, а уж я-то прекрасно знала, что это чистейшее представление. Но, должно быть, увидев рядом с гепардами еще и меня, ящерица не выдержала: собравшись с духом, она громко зашипела и молнией пронеслась мимо ошеломленных малышей. Они не погнались за ней, а просто не торопясь ушли с этого места, как будто ничего не произошло.

Потом они подошли к Фотодереву, где уже ждала Пиппа. В этот день Сомба проявила такое дружелюбие, какого мне еще не приходилось видеть, и это несмотря на то, что у нее, как и у Биг-Боя, текла кровь из десен между нижними клыками и коренными зубами. Тайни чувствовал себя неважно и держался в сторонке. Когда Пиппа ласково подтолкнула его, словно приглашая поиграть вместе со всеми, он тихонечко отошел подальше и с безопасного расстояния смотрел на всех большими грустными глазами. Как он напоминал мне Мбили в таком же возрасте, и тревожилась я за него так же, как за нее… Может быть, у малышей просто болезненно резались зубы? Им исполнилось уже девять месяцев, и если судить по предыдущему помету Пиппы, к этому времени у них уже должны были прорезаться постоянные зубы.

Через несколько дней Локаль отыскал гепардов возле Канавы Ганса, там, где пять месяцев назад Мбили капитулировала перед Пиппой. Пиппа решительно завладела теперь территорией своей дочери. Но ведь болота в ее собственных владениях уже просохли и никакой уважительной причины для оккупации территории Мбили у нее не было. Вскоре после этого Локаль заметил Мбили в четырехстах ярдах от Фотодерева — оно тоже находилось в ее владениях. Она подпустила его достаточно близко, и он хорошо рассмотрел ее, но когда стал подходить ближе, она убежала.

Чтобы не спугнуть, он оставил ее в покое и пошел за мной, но когда мы вернулись, Мбили уже не было. По следам мы узнали, что она перешла через дорогу раньше, чем Пиппа с детенышами прошла по ней к Фотодереву, где они ежедневно играли. И теперь они уже поджидали нас там.

Мбили, Уайти и Тату исполнилось уже два года восемь месяцев, и четырнадцать с половиной месяцев минуло с тех пор, как я в последний раз покормила, всех троих вместе. После этого, когда бы я их ни встречала, они выглядели великолепно и все были крупнее матери.

Однажды вечером я нашла в своей спальне птенца птицы-мыши. Он еще не умел летать и, трепыхаясь, неловко прыгал по хижине, как вдруг я увидела, что он опирается на одну лапку — вместо другой осталась только култышка. Я быстро взяла картонную коробку, постелила в нее травки, посадила туда перепуганного птенца и поставила на ночь поближе к себе. Перед рассветом птенец стал кричать. Я тщетно старалась подкормить его хлебными крошками и коноплей, но тут из кустов поблизости раздался крик его матери. Тогда я поднесла Стампи (Култышку) поближе к кустам; слеток неуверенно вспорхнул, полез было в колючий лабиринт, но тут же потерял равновесие и повис на единственной лапке, беспомощно болтаясь вниз головой. Я пришла на выручку Стампи, и меня поразило, что он принял мою помощь как нечто само собой разумеющееся. Когда я положила птенца обратно на траву, мать уже улетела. Я немного подождала, не вернется ли она, но, как видно, она отказалась от своего птенчика. Тогда я решила попытать счастья и покормить голодную пичугу бананом — это ей очень понравилось, и она с жадностью хватала кусочки прямо у меня из рук. Вечером птенец снова сидел в картонной коробке возле моей кровати, и я видела, как энергично он расклевывает очередной банан; значит, можно радоваться — по крайней мере Стампи не угрожает голодная смерть. На другое утро он отправился прямиком к кустам, откуда слышался крик его матери. Отныне так и повелось — мать взяла на себя прокорм младенца, а мне предоставлялось спасать его, когда я замечала, что он снова болтается на ветке вниз головой. Так мы вместе заботились о Стампи несколько дней, а на ночь я уносила птенца в дом, но на четвертое утро он на моих глазах взлетел ввысь, на тамариндовое дерево, и прекрасно устроился там, опираясь на одну лапку. Днем, увидев, что он с матерью куда-то летит, я почувствовала себя счастливой: теперь у маленького Стампи достаточно сил, чтобы бороться за жизнь.

Но вовсе не так удачно сошло мое знакомство с крохотными, не больше булавочной головки, насекомыми, которые внезапно напали на мой лагерь.

Они не жалили, не кусались, но покрыли толстым слоем всю растительность вдоль речки и слопали все до последнего листочка, до последней травинки, даже великолепные тамаринды превратились в объеденные скелеты. Когда мы проходили под деревьями, казалось, что идет снег: тли сыпались на голову, застревали в волосах, лезли в глаза, забивались в пишущую машинку и фотоаппараты и отвратительно пахли, если их раздавишь. И мы, несмотря на привычку постоянно находиться на свежем воздухе, превратились в затворников в своих хижинах из пальмовых стволов; для всех дел нам оставалось только раннее утро и конец дня, когда эти зловонные существа были менее активны. В Кении не так уж часто случаются вспышки размножения этих насекомых, но меня предупреждали, что их нашествие может продлиться и три месяца кряду, если не обработать растения инсектицидами. Мне вовсе не хотелось травить птиц и безобидных насекомых вместе с вредителями, и я решила примириться с этой напастью в надежде, что они утонут после первого же дождя.