Избранная лирика - Уильям Вордсворт

[141]

Разрушенная хижина [142]

Часть I

Июльский день, в зените солнце встало;Ландшафты юга были чуть видныСквозь дымку; а на севере холмыВставали в чистом воздухе, являяНам склоны, испещрённые тенямиГотовых к битве тёмных облаков[143].Лежали тени вплоть до горизонтаВ упрямой неподвижности своей,С заплатками из солнечного света.Как славно на прохладном мягком мхеБеспечно растянуться у корнейГиганта-дуба, что столетней кронойРождает сумрак[144], где в тени росистойПоёт крапивник, и мечтаний полон,Ты, в забытьи от этих мирных трелей,Косой бросаешь взгляд, и всё вокругПокажется сквозь ветви отдалённейИ мягче.                    У меня иная участь.Я пересёк широкий голый выгон,Скользя на нём усталыми ногами;Когда же на коричневой землеЯ растянулся, то не смог от знояНи отдыха найти, ни отогнатьРукою слабой тучу насекомых,Жужжащих у лица; им вслед утёсникПотрескивал, бросая семена.Поднявшись, я пошёл вперёд, к деревьям,Что одиноко высились вдали;И подойдя, в тени кустистых вязов,Растущих из одних корней, нашёл тамРуины дома — голых стен четвёркаСмотрела друг на друга. Оглянувшись,У двери я увидел старика;Один, он растянулся на скамейке.С железным наконечником стоялВ сторонке посох. С радостью призналЯ в нём того, кто горд был скромной жизнью,Почтенный Армитедж, мой добрый друг,Столь милый мне, как солнечный закат.

                              Пред тем два дняПопутчиками были мы, я знал,Что рядом он живёт, и вот с восторгомТеперь его узрел в тени прохладной.Его сума с товаром деревенскимПодушкой послужила. Он лежалЗадумчиво, с закрытыми глазами,А тени от колышущихся вязовЕму лицо пятнали. УгнетёнЖарой и жаждой, я со всей душойПриветствовал его, узрев, довольный,Промокший край на шляпе старика,Как будто б ей он черпал из ручья.Он встал, и предложил подняться мнеНа стену, где подсолнечник цветистыйВыглядывал на тропку.                                        То был сад,Запущенный теперь, где сорнякиИстоптаны ногами проходящих,Где дал крыжовник тощие ростки,И скудными безлистыми стеблямиСмородина тянулась через верхРазрушенной стены. В том мрачном местеЯ под шатром из толстых веток ивыВ прохладном уголке нашёл родник,Наполовину скрытый сорняками.Но, жажду утолив, я в тень скамьиВернулся, и пока стоял без шляпы,Чтобы поймать прохладу ветерка,Старик сказал: «Я вижу вкруг себяТо, что не видно Вам. Ведь умираемНе мы одни, но те, кого любилиМы в нашем скромном уголке земли,Уходят с нами, иль другими станут,И даже благо будет позабыто.В балладах и элегиях поэтыОплакивая прошлое, взываютК холмам, потокам, рощам, чтоб скорбели,К бесстрастным скалам — но не праздно, нет:В их просьбах голос слышится другой,Покорный силе творческих порывовЛюдских страстей.                    Сочувствие друг другуУ сходных душ в покое безмятежномЗадумчивым умом овладеваетИ мыслями. За водами следил яТого ключа, и кажется, что мыСкорбь ощутили общую. Для нихПорвались узы братства; было время,Когда руки касанье ежедневноПокой их нарушало, и ониСлужили людям. А теперь к водеСвисает паутина, и на влажныхИ слизистых камнях лежит не нужныйОсколок деревянного ковша[145];Как мне он тронул сердце!                              День настанет,Когда я не смогу придти, её же,Встречавшую меня средь этих стенС дочерней лаской, как своё дитяЛюбил я. Сэр! Добро ведь гибнет первым,И чьи сердца, как пыль от зноя, сухи,Сгорят как свечи. Множество прохожихБлагословляли Маргарет, когдаОна им подносила с нежным взглядомПрохладу родника, и каждый принятБыл с радостью, и всем тогда казалось —Они любимы ей. Она мертва.Червь на её щеках[146], её лачуга,Лишённая наряда нежных розИ сладкого шиповника, ветрамиПронизана, а на стене — земляС пыреем и травой. Она мертва.Крапива чахнет, греются гадюкиТам, где сидели мы, когда младенцаОна кормила. Жеребёнок дикий,Бродячая телица и осёлПрибежище найдут у дымохода,Где раньше билось пламя очага,Через окно дорогу освещаяВесёлым светом. Вы, простите, сэр,Но хижину я часто представляюСовсем живой, пока мой здравый умСлабеет, уступив безумью скорби.У ней был муж, прилежный, работящий,Не пьющий, верный. Летом поднималсяИ на станке своём работал ткацкомОн прежде, чем росистую травуКосилкой подрезали, а весной —Лишь звёзды гасли. Те, кто проходилЗдесь вечером, за изгородью садаЕго лопаты слышали удары:Он после всех трудов дневных работал,Пока цветы и листья не терялисьВо тьме ограды. Так и шли их дни,В согласье, в мире, двое малышейНадеждой были их, как Бог на Небе.Не помните ли, десять лет назад,Два года на полях болезнь сгубилаПол урожая. Небеса в довольствеНесли ещё беду — чуму войны[147];Счастливая земля сразила сердце —То было время горестей и мук.Бродя среди домов с моим товаром, —Одеждой зимней — я увидел всеНевзгоды этих лет. Как в сновиденьеБогатые смешались с бедняками,А бедные погибли, и теперьДругие здесь. А Маргарет в то время,Не зная расслабления, привыкнувЛишь жертвовать собой, в теченье годаЗлосчастного бороться продолжала,Не унывая. Но вторая осеньСвалила в лихорадке мужа. ОнБолел так долго, что, вернувши силы,Нашёл запасы малыми — их всехНе хватит, коль наступит час невзгод:Все съедено. То было время бедствий,И множество ремесленников былиСвоих трудов вседневных лишены,С семьёй хлеб милосердья получаяВ приходе, — а могли ведь быть счастливей,Чем птахи, что всегда клюют зерноВдоль изгороди, или же чем коршун,Устроивший гнездо на скалах гор.Беда пришла и к Роберту, кто жилВ том бедном доме. Он стоял в дверях,Насвистывая множество мелодийБезрадостных, иль вырезал ножомУродцев на верхушках кругляков,Иль в праздности искал в углах укромныхТо хижины, то сада, чтобы сделать,Для пользы, красоты, иль балагурилС прохожими, и новости от нихТревожно узнавал, где есть работа,Весною, летом, осенью, зимой.Но всё впустую; скоро добрый нравЕго стал тяжким, даже неприятным,От нищеты он раздражённым стал,Сердитым. День за днём он падал духом[148],Не зная, то ли дом оставить свой,Подавшись в город, то ли здесь блуждатьСреди пустых, невспаханных полей.Подчас он говорил с детьми небрежно,На них сердился; а в другие дниИгрой их развлекал в веселье диком;О, что за жалость видеть эти взглядыДетей невинных. «Каждая улыбкаМне раздирала сердце», — говорилаМне Маргарет тогда. Старик замолк.Затем на вязы грустно посмотрев,Продолжил: «Вот на небе самый полдень.В сей час отдохновенья и покоя,Когда все спят, иль радостно, как мухи,Веселым звуком воздух наполняют,К чему слеза в глазах у старика?Зачем должны мы с мыслью непослушнойИ слабостью, что свойственна всем людям,От мудрости природной отходить,Питаясь беспокойством, чтоб нарушитьСвоей тревогой тишину Природы?

Часть II

Он говорил торжественно отчасти,Когда же замолчал, его лицоЧуть оживилось, взгляд был столь спокойный,Что на мгновенье потерялись в нёмВоспоминанья, и простой рассказИз памяти исчез, как звук забытый.Затем недолго о вещах обычныхВели беседу мы, и показаласьОна мне скучной. В этом недовольствеЯ думал о бедняжке, как о близкойМне женщине. Старик же повторялЕё простой рассказ с такою силой,С таким живым лицом, с горящим взором,Что всё это, казалось, наявуПроисходило, — я чуть-чуть забылся,И сильный холод ощутил в крови.Поднявшись, я тенистую прохладуПокинул, и на солнце постоял,Чтобы испить тепло его лучей.Но быстро на спокойные руиныВзглянувши, я вернулся, старикаПрося рассказ продолжить.                    Он ответил:То слабостям потворство, мой рассказУпрёком стал бы, были б мы мужами,Кому нужны для болтовни пустойСтраданья мёртвых, чтобы ощутитьУсладу преходящую, еёЗабыв тотчас, коль в ней немного пользы.Но мы-то знаем, что в печальных мысляхНайдём всегда мы склонность к верной дружбе,К достоинству; иначе бы я былЛишь праздным фантазёром. Это повестьО бедах, что не запечатлены,О муках молчаливых, что едваПриняли некий вид, но к сильным чувствамПодходят плохо — мало очевидныТем, кто не мыслит. Но желанье ВашеИсполню.                    Я ведь мог уехать с ними,Кому сей дом до злополучных летПриютом был блаженным, то был шансОтправиться в далёкую страну[149];Я рад был к тем воротам подойтиПо зелени тропинки, вновь смотряНа эти вязы. Отдыхал недолго —Приветствуя с восторгами мой путьПо той земле. Потом в их дверь стучал;Когда ж входил с приветствием обычным,То Маргарет смотрела на меняНедолго, и безмолвно отвернувшись,На стул садилась, и рыдала горько.И я не знал, что делать, как мне с нейПоговорить. Бедняжка! НаконецОна вставала, — а затем, о сэр,Я не могу сказать, как назвалаОна меня, со страстью, с тяжким горем,Беспомощно, и взгляд её цеплялся,Казалось, за меня. Она спросилаО муже, не встречал ли я его.Мне сердце сжали страх и удивленье,Язык немел, тогда она сказала,Что он исчез два месяца назад.Ушёл из дома — лишь два дня ужасныхПрошли, на третий день она с рассветом,В укрытии нашла кошель со златом[150],«Как я дрожала, увидав его», —Мне Маргарет сказала, — «это мужЕго оставил. В тот же самый деньПришёл один из странников, сказав,Что муж солдатом стал, и что с отрядомК земле далёкой двигается он.Бедняга, ну какое бессердечьеСо мной не попрощаться, он боялся,Что я с детьми последую за ним,И погружусь в нужду солдатской жизни».Рассказывала Маргарет, рыдая,Когда ж она закончила, не смогЕё утешить я, и был бы радНайти слова надежды — подбодритьОбоих нас. Мы долго так молчали,Пока светлей не стали наши мысли,И взгляд её не вспыхнул, словно онСверкал сквозь слёзы радости. ЗатемМы разошлись. Весной то было ранней;Её в саду оставил я, и помнюКак на меня она через заборСмотрела, лишь по тропке я пошёл,И как послала мне благословеньеСтоль весело, и в голосе еёУслышал я уверенность и счастье.Бродил я средь холмов и средь долин,С тяжёлой ношей, в холод и в жару,В густых лесах и в пустошах обширных,В тени, на солнце, под дождём и в сушь,Счастливый и унылый от всего.В пути меня ветра сопровождали,«Спешащие ручьи», деревьев шёпот,И музыка шагов моих печальных,И мысли быстротечные, что вмигИсчезли. Я прошёл опять сей путьК закату лета, на полях пшеницаУже желтела, скошенные травыВновь проросли, покрыв луга зелёнымКовром нежнейшим. Но открыв ту дверь,Я не увидел Маргарет. В тени,Где мы сидим, я ждал её прихода.Смотрелся дом её совсем как прежде,Был радостным, однако появиласьНебрежность в нём — подумал я тогда:Там жимолость теснилась у двери,Со стен свисая тяжкою гирляндой,Очиток жалкий кольца завивалНа край окна, и рос он как сорнякНапротив низких стёкол. Повернувшись,Я в сад её прошёл. Он изменился.Пустой вьюнок бубенчики своиВезде раскинул, и большой гирляндойРаскрывшиеся розы со стеныТянул к земле. Пучками пророслиАрмерии, ромашки, маргаритки,Тимьян, что растянулись на тропинки,Украсив их.                    Я час провёл впустую.Затем назад тревожно повернул,И рядом с дверью встретил незнакомца:Предположив, кого я здесь ищу,Сказал он, что она придёт нескоро.На западе горел закат, и яЖдал с нетерпеньем скорбным. ИзнутриЯ слышал скорбный глас её младенца.Прекрасно, но пустынно было здесь,Я долго безутешным оставался;Смотрел вокруг на угловые камни,Что ране не заметил я, у двериНа них краснели выцветшие пятнаС клочками шерсти, словно приходилиС общинных пастбищ овцы, и себеИскали пищу даже на пороге.Домашние часы пробили восемь:Тут повернувшись, я её увидел.Худое, измождённое лицо.Дверь отперев, она произнесла:Мне жаль, что Вы так долго ожидали,Поистине, хожу я нынче долго,А иногда — к позору моему —Молюсь, чтобы обратно мне вернуться».Пока она на ужин накрывала,Сказала мне, что старшего ребёнкаОна лишилась: мальчиком-прислугойОн стал в приходе, — «чувствую, у ВасЕсть повод так смотреть. Да, я сегодняУж очень далеко ушла от дома,Я много дней вот так брожу, пытаясьНайти лишь то, что не могу найти.Вот так впустую трачу я часы,Зло принося себе, и своемуМладенцу беззащитному — в рыданьяхЯ засыпаю, просыпаясь, плачу.Как будто тело у меня другое,Не как у всех, и мне не умереть.Теперь же на душе легко, и яПолна надежды, — так она сказала, —Что Небеса терпенье мне дадутПеренести несчастья».                   Были б в гореИ Вы, её увидев. Сэр, я знаю,Рассказ сей в душу мне запал. Боюсь,Он скучен, только сердцем я цепляюсьК бедняжке. Ведь она как будто рядом,Я чувствую и нрав её, и взгляд,Присутствие её, и ощущаюВсё совершенство Маргарет, как частоМеня экстаз мгновенный наполняет,Что думаю я только об одном,Ложиться спать от горя, или сноваНести свой груз, ведь каждый человекДля жизни человеческой рождён,И должен пробудиться, наблюдаяЕё страданья. Сэр, Вы б огорчились,Увидев, как у ней повисли веки,И как она глаза не поднимала,Смотря всё время мимо. Низкий голос.В её движеньях, хлопотах по дому,Спокойная небрежность появилась, —Так разум называет праздный вид.И всё-таки она опять вздыхала,Хоть не дрожала грудь её, и сердцеНе билось сильно. Молча у огняСидели мы, но я услышал вдохи —Откуда же они тогда явились.Я посох взял, поцеловал младенца,Опять увидел слёзы, и ушёл,Ей пожелав надежду с утешеньем:О, как она меня благодарила,Но вряд ли за надежду.                                        Вновь пришёл яК ней по тропинке этой, прежде чемНа солнечном пригорке первоцветВесны начало записал в анналы.Была печальна Маргарет — от мужаИзвестий никаких. Она не знала,Он жив, иль мёртв. Она казалась мнеТакой же, только хижина еёНеряшливо смотрелась: пол был мокрый,Но и не мытый, а её очагБыл без удобства…И окна были в копоти, а книги,Что ранее стояли против нихВ достаточном количестве, теперь,Разбросанные, здесь и там лежалиС раскрытыми страницами, упавС привычных полок. А её дитяОт матери взяло привычку к горю,Вздыхая средь игрушек. Снова яСадовую калитку рассмотрел —Всё та же бедность, то же запустенье.Я видел, как тверда в саду земляС травой иссохшей, с морем сорняков:И чёрная невспаханная почваБез зимних трав. Растенья и цветы,Казалось, все изгрызены, и в землюЗатоптаны ногами. Та солома,Что обвивала ране нежный стволУ яблони младой, лежит у корня;Кору лениво овцы обглодали.И Маргарет с младенцем на руках,Увидев, как на дерево смотрю я,Сказала: «Я боюсь, оно засохнет,До возвращенья Роберта». Мы к домуВернулись вместе; может, есть надежда,Она всё вопрошала. Для него,Для маленького мальчика, а ейИ жить уже не хочется от горя.Но всё же я увидел ткацкий станНа том же месте, и на том гвоздеВисел камзол воскресный, тот же посохСтоял за дверью скромно. Но когдаЯ к ней пришёл в осеннее ненастье —Услышал, что малыш её скончался,Она теперь одна. Я помню, какМы шли по грязной тропке, может милю,Когда деревья голые сочилисьТуманной влагой; и любое сердцеХотело бы услышать, как онаМеня просила, чтобы с малышомЯ говорил, где б ни был. Мы рассталисьТогда навечно; так как много зимИ вёсен я бродил, пока сюдаЯ не вернулся.                                        Пять тяжёлых летОна жила в своём вдовстве тревожном —Жена, вдова. Всё это ей терзалоБольную душу. Слышал я, мой друг,Что здесь, в беседке сломанной, онаМогла сидеть, в субботу отдыхая, —Там где поганка выросла лениво, —Когда ж собака мимо пробегала,Она вставала тенью. На скамьеОна сидела долго, и всегдаГлядела вдаль, и погружалась в грёзы,Что заставляли сердце часто биться.А ныне дёрн растёт на той дорожке,Где летом каждый день она ходилаТуда, сюда, и опоясав лёнВкруг талии, нить длинную пряла[151],Идя обратно. Но когда мужчинаТам проходил, в мундир одетый красный[152],Иль нищий искалеченный моряк,То сын её, крутящий колесо,Работу прекращал, она же сноваДрожащим голосом вопросы задавала,О мужниной судьбе; когда ж ониУтешить не могли её, на сердцеЕй становилось грустно. У ворот,Что преграждали путникам дорогу,Она могла стоять, и если б к нейЯвился всадник, то, подняв задвижку,Она бы, в нём сочувствие найдя,Могла бы свой вопрос задать печальныйВ который раз.                                       А хижина еёВсё время разрушалась — нет того,Кто при морозце первом затыкалВсе щели, покрывая крышу свежейСоломой. Так она жила всю зимуБеспечно до тех пор, пока весь дом,Забот лишённый, от дождя и снегаНе отсырел; и по ночам от влагиОна хладела вся, а в бурный деньЕё лохмотья ветер раздувалУ очага зажжённого. И всё жеОна любила свой несчастный дом,И не ушла бы ради всех миров:Ведь только эта длинная дорога,И грубая скамья дают надежду,Что мучит сердце ей. И здесь, мой друг,Она болела, здесь и умерла.Последний обитатель сих развалин,Старик, замолк. Он видел, как поднялсяЯ с той скамьи, от слабости шатаясь,И не имея сил благодаритьЕго за повесть, полную печали.Я наклонился над калиткой сада,И в мыслях вновь те муки проследил:Но успокоясь, с братскою любовьюБлагословил я Маргарет, скорбя,И наконец-то к дому возвратился,Следя за тем, как скрытый дух людей,Среди забвений, свойственных Природе,Среди цветов, деревьев и травыСпособен всё же горю сострадать.Старик, увидев это всё, промолвил:«Мой друг, зачем печалиться о ней,Ведь мудрость жизни говорит, довольно:И потому Вы радуйтесь, и долгоНе изучайте всё недобрым взглядом —Она в земле спокойно спит. Мир ей!Я помню эти пышные места,Те травы, и шиповник на стене,Дождём посеребрённый и туманом.Когда я здесь прошёл, во мне возникТот прежний образ тишины беззвучной,Спокойной, неподвижной и прекраснойСредь горьких мыслей, что во мне взрастали,Лишь мы отдались горю и уныньюОт этих страшных бед. Но наша скорбьЯвляет смерть нам так, как если б сталаОна пустой мечтой — но жить не сможетТам, где раздумий нет. Я возвратился,И в радости по тропке шёл своей».Он смолк. Склонялось солнце всё сильнее,И мягкое сияние на насУпало сквозь деревья, где сиделиМы на скамье приземистой, в душеПредчувствуя сей сладкий час. Средь вязовРулады выводила коноплянка,И эти песни, и другие трелиСобою наполняли лёгкий воздух.Старик поднялся, взял свой груз тяжёлый;Тогда мы, бросив вместе взгляд прощальныйНа эти стены, вышли из тени,И прежде, чем сверкнули в небе звёзды,Для отдыха нашли себе подворье.

The Ruined Cottage