Собрание сочинений. Том 3 - Петр Павленко

Все это он выдумывает. Каравай хлеба у всех перед глазами. Наизусть его все знают, потому что много раз прикидывали в уме, на сколько порций еще хватит. «Ешьте, — кричат. — А то силой кормить будем».

А у самих слезы на глазах, видят, что для них бережет лишний кусок Чаенко. Ну, поел он немножко — и пошли. Все в валенках, один взводный в сапожках, но ничего, идет в голове, тропу торит. Случалось вам? Нет ничего тяжелей! В снегу по пояс, руки мокрые, пройдешь километр — ноги отваливаются.

Раза два-три немцы пробовали окружить взвод. Стрелки залегали в снег, подпускали фрицев на полсотни шагов, — да из пулемета их в упор как дунут, — куда только те денутся.

Третью или четвертую атаку отбили, до своих рукой подать, а смотрят — что-то командира нигде не видно. Туда-сюда. Страшно обеспокоились. Смотрят — лежит он в снегу, за пнем, и словно ноги ему перебило, на одних руках старается на пенек сесть. «Что такое? — кричат. — Ранены?» — «Да нет, — говорит, — ноги немножко одеревенели».

Растер он их руками, попрыгал и, хоть, видно, больно ему здорово, опять зашагал в голове. Ну, в общем к концу четвертых суток добрались к себе живы-здоровы. Все думали, что с ними что-нибудь приключилось, встречают радостно.

Чаенко довел взвод, отрапортовал ротному и пошел к врачу. Спустился в землянку и упал. Смеется, кряхтит, а встать не может. «Ну, что, — говорит, — за чепуха такая».

Разрезали ему сапоги. Врач посмотрел на ноги, взглянул на Чаенко, прямо не верит себе. «Как же вы, голубчик, четверо суток ходили? Ведь у вас… — махнул рукой. — Срочно эвакуировать! — кричит. — Сейчас же, немедленно. Знаете ли вы, — говорит он Чаенко, — что вам, возможно, придется ноги ампутировать?.. Как же это вы шли, не могу понять?» — «Как, как!.. Надо было, — сказал Чаенко. — Только это ведь такая чепуха, доктор, чтобы я из-за сапог ног лишился. Пуля меня не взяла, а тут такая чепуха…» — и от злости сам заплакал.

— Ну, — вздохнул танкист, — оперировали его, ноги отняли… Вот это что, по-вашему: долг или подвиг?

— Обязанность, — тихо сказал инженер. — Простая, будничная обязанность. Для долга тут много пассивности.

Остальные молчали, задумавшись.

— Чаенко только выполнил — и хорошо, просто, мужественно выполнил свои обязанности командира, — повторил инженер.

— Нет, это — что-то большее: это долг, — сказал врач.

Затеялся шумный спор. Громче всех раздавался голос инженера:

— Не надо приукрашивать и преувеличивать! — кричал он. — Командир обязан делать больше бойца, он обязан заботиться о бойце и подавать ему пример мужества. Ведь нас сейчас что путает? Дорогая расплата Чаенко. Но если бы он не лишился ног, — а это ведь простая случайность, — мы бы ничего особого в его поведении и не увидели.

— Когда обязанность выполняется с полным отречением от своих интересов, когда человек забывает о своей жизни и жертвует ею ради дела, это, знаете, товарищ, есть долг в самом высоком смысле.

— Значит, когда вы спите в бомбоубежище, в то время как вас бомбят, вы тоже выполняете высокий долг, ибо во время сна вас тоже могут убить, а вы не думаете в это время о своих интересах…

— Слушайте, была у меня в дивизии девушка, Катя Н., — хлопая всех по плечам, заговорил врач. — Лет двадцати, не старше, худенькая, тощая. Прибывает она на боевой участок ночью, во время сражения, подходит ко мне с чемоданчиком, докладывает о прибытии… А у меня в тот день были потери среди медицинского персонала, и только что мне звонили из одной батареи, что туда срочно нужен врач. Я ей и говорю: «Отправляйтесь на батарею». — «А чемодан, — спрашивает, — куда деть?»

Ну, вижу, городской человек, обстановка ей неясна, говорю: «Оставьте чемоданчик пока что у меня, берите в проводники красноармейца и — бегом на батарею».

С этим ее чемоданчиком я, знаете, потом странствовал месяцев пять, потому что с той ночи Кати я больше так и не видел. И вдруг звонит она мне из тылового госпиталя. «Чемоданчик, — говорит, — еще у вас?» — «У меня. А вы, — говорю, — значит, живы-здоровы? Ну, прекрасно. А то ведь вы у нас значитесь пропавшей без вести. Я, признаться, думал, что вы погибли». — «Нет, нет, — говорит, — я жива-здорова».

Ну, приезжает она дня через три за чемоданчиком, и вот послушайте, какую историю она мне рассказывает. Вы только послушайте.

Направилась она тогда на батарею. Дорога шла лесом, километра три до батареи, и вся простреливалась с флангов немецкими снайперами. Красноармейца, что вел ее, ранило. Катя перевязала его и, отправив назад, поползла одна. Навстречу ей выходят из боя раненые. Она сейчас же взялась за оказание помощи, и сама все вперед и вперед. В темноте прошла мимо командного пункта батареи и появилась возле орудий… А тут такая история вышла. Немецкие снайперы пробрались лесом почти что к орудиям и выводят артиллеристов одного за другим. А батарея шрапнелью по лесу, а ездовые и хозяйственная команда — в штыки… Вот там что происходило. Раненых много. Темнота. Ни хижины, ни землянки, ни шалаша. Катя — ползком в цепь и стала перевязывать раненых под огнем. Перевяжет, отправит в тыл и опять вперед. В середине ночи ранили и ее. Пуля вошла в бедро и вышла в спину, задев кишечник. Ноги отнялись моментально. Она сейчас же ставит себе мысленно диагноз: дело плохо, не было бы перитонита. Но так как она, оказывается, не ела в дороге уже сутки, то обрадовалась. Ну, пролежала она под огнем до рассвета, не хотела на помощь звать, да, говорит, и боялась. Немцы, подлецы, по стонам бьют. Услышат: стонет человек — и давай на слух бить из автоматов. Звери! Ну, на рассвете выползла она из лесу на дорогу, и ее уложили на батарее. Она говорит: «Меня не эвакуировать: а моем положении тряска губительна». И осталась еще на двое суток. Лежит тихонько, в рот, кроме чая, ничего не берет и лежа перевязывает легко раненных: лекпом один не справлялся. Проходит два или три дня, батарея отбила немцев, и ее передвигают в резерв. Подали транспорт для раненых. Катя говорит: «Я пойду пешком. Пусть какого-либо тяжело раненного поместят на мое место в сани, а я иду пешком». Взяла плащ-палатку и двух легко раненных бойцов и пошла. Ну, ясно, что за ходьба! А тут еще, знаете, они заблудились. Хотели тропой сократить дорогу, да вместо того прошагали семьдесят километров.

— Не может быть!

— Да, это невероятно, но факт. Они прошли семьдесят километров, и Катя их еще ободряла и вела. Ну-с… потом ее погрузили в санитарный поезд. Надежд — сама она говорит — не было никаких. А через пять месяцев позвонила мне относительно чемодана. А еще через месяц я прочел в «Правде», что Катя награждена орденом Красного Знамени.

— Вы опять, может быть, скажете, что это обязанность? — грустно спросил танкист. — Жесткий вы, погляжу я. Сердце у вас сухое.

— Я не люблю неточности, — мельком взглянув на него, сказал инженер. — Подвиг — это такое, что, на первый взгляд, неповторимо, что удивляет необыкновенностью, от чего руками разведешь… А тут что же?.. Катя ваша только мужественно выполнила долг, — сказал он врачу.

— Да, не угодишь на вас, — раздраженно сказал и доктор.

— Мне вот за вас ужасно обидно, как вы легко и просто разбрасываетесь подвигами. Всюду у вас подвиги, Везде герои. Нельзя так. Конечно, каждому хотелось бы свои поступки возвести в подвиг, да ведь мало ли чего хочется. Наши нормы должны быть самыми высокими, потому что у нас легко и просто стать героем.

— А, пожалуй, вы правы, — сказал четвертый из своего темного угла.

Все трое обернулись в угол.

— Беда ваша: расплывчато говорите. Нужно привести такой случай, на котором ваш взгляд был бы особенно отчетливо виден. Если товарищи не возражают, я, пожалуй, мог бы привести такой пример. Это недолго… Дело было, товарищи, в Финляндии, в феврале сорокового года. А может быть, уже и в марте, но если в марте, то в самых первых числах.

Так вот представьте начало финского марта. Помните, какие там были рассветы!..

Зловеще синие, низкие, словно сейчас гром грянет, а потом все разойдется, исчезнет, и такая ясная легкость… Ну, и ночи, конечно, помните! А северное сияние!.. Вдруг полыхнет за лесом, где-то у края ночи, вспышкой орудийного взрыва промчится по черной полосе неба над лесами. Только успеешь подумать, не бой ли это, не зарево ли сражения, как оно вымахнет на середину неба и запляшет, и зарябит. Помните?

— Ну, что там говорить… Помним… Разве забудешь? — ответили собеседники.

— В марте дни стали особенно хороши, не наглядеться, один к одному, как нарисованные, и снег до того розовый или синевато-зеленый, что глазам не веришь, а небо высоко, высоко, едва заметно, и появись в нем стратостат — на двадцать километров вверх его, кажется, было бы видно. Снег белее белого. Собака за две версты видна, как на ладони.

— А волки на закате синие-синие… Я раз было подумал, что с ума сошел. Бегут из лесу — все синие, яркие. Как во сне, — сказал врач.