Собрание сочинений. Том 3 - Петр Павленко

— И опять неправда, — назидательно возразил мальчик. — Я еще кашу есть буду, а чай потом.

— Вы меня, по-видимому, не слушали, — задыхаясь, произнесла Рогальчук. — Так вот слушайте: Коля в такой же мере мой сын, как и ваш. Он мой по закону. Я усыновила его.

— То есть как это усыновили? Ну, знаете…

— Конечно, он Николай Бражнев. Но он внесен в мой паспорт.

Майор встал, прошелся по комнате.

— Вот, чорт его, положение. Что же мы будем делать? А надо решать. И хорошо надо решить. Прежде всего спасибо вам, что спасли малого, что полюбили его. Спасибо, что боретесь за него. Найди я его беспризорным, куда мне с ним? Просто б беда!.. Ну, а что будем делать, когда я вернусь с войны?

— Об этом сейчас незачем думать, — твердо сказала Рогальчук. — Я думаю, что и тогда мы решим дело так, чтобы ребенок не проиграл, а выиграл.

Никогда не был мальчик так дорог отцу, как сейчас. В штопаной рубашонке, перешитой безусловно из старой блузки, он выглядел сейчас очень озабоченным. Он понимал, что решалась его судьба, и, может быть, боялся, что взрослые решат не так, как надо.

Майор вздохнул.

— Зарабатываете-то ничего? Хватает на двоих?

— Не жалуюсь.

Лицо Рогальчук немного успокоилось, посветлело.

— А как у него с одежонкой? Туговато?

— Все самое необходимое у него есть. Сейчас не до роскоши. Да он мальчик не избалованный, серьезный.

— По аттестату вы будете, конечно, теперь получать от меня. И надо к военторгу прикрепиться. Сделаем. Карандашика нет под рукой? Запишите-ка мою полевую почтовую станцию.

Рогальчук записала.

— Может быть, вы хоть сейчас умоетесь? — спросила она. — Вот таз, вот вода.

— Спасибо. Я вас вообще не задерживаю?

— Нет, у меня выходной.

— Мы с мамой сегодня в кино собрались, — сообщил Коля. — Пойдем вместе?

— Не смогу, сынок. Проводить провожу, а в кино мне некогда. Ехать надо.

Рогальчук вышла, чтоб не стеснять майора, и он снял гимнастерку и вымылся до пояса. Потом взял со стола паспорт Рогальчук и внимательно просмотрел его. Она вернулась в комнату как раз тогда, когда он читал.

— Вы, значит, Зинаида Антоновна, — сказал он, слегка смутившись. — Так, культурно… А я Василий Васильевич. Тридцати шести лет. Надо же нам для порядка своими позывными обменяться. Как думаете?

— Пожалуй, — улыбнулась она.

Потом майор вытряс и вычистил гимнастерку, протер платком целлулоидовый воротничок. Смахнул пыль с орденов.

— Ну, мне пора, — сказал он.

Они вышли втроем, держа сына за руки.

Высокий загорелый майор с двумя орденами обращал на себя внимание всех встречных ребят. Они останавливались, разинув рты. Коля шел — гордый, счастливый.

У остановки трамвая майор крепко обнял сына и долго целовал его личико, шею и тонкие руки.

— Люби Зинаиду Антоновну и слушайся ее, — сказал он.

— Кого — ты сказал? — переспросил сын.

— Ну, маму… вот ее…

— Я и так ее люблю. А ты?

Зинаида Антоновна побледнела, и вся фигура ее сделала невольное движение в сторону.

— Коля, милый, — залопотала она, — ты попроси папу писать тебе.

— Папа, ты пиши нам. Ладно?

— Ладно. И ты, Коля. И слушайся, главное.

— Мама тебе будет писать, а я там чего-нибудь тебе нарисую.

— Идет. Спасибо… Ну, значит, так… До свиданья, Зинаида Антоновна, — и он впервые за день открыто и просто поглядел ей в глаза.

— А почему ты маму не поцелуешь? Меня целовал, а маму нет. Почему, папа?

Бражнев взял ее за плечи и осторожно коснулся губами ее лба.

— Спасибо вам, родная, спасибо!

Он вскочил на подножку трамвая и, хотя мест было много, долго не входил внутрь вагона, а все смотрел назад, на худенькую неизвестную женщину с худеньким мальчиком рядом.

1942

Долг

— Я никогда не умел толково объяснить, что такое долг, — растерянно сказал немолодой инженер, вступая в беседу, которая вот уже два или три часа шла в купе вагона.

Пассажиры, как на подбор, оказались командирами и политработниками. Перезнакомившись и быстро узнав, кто куда, они заговорили о войне и вот, хватая один другого за руки и перебивая друг друга, толковали уже много часов подряд и все никак не могли наговориться вдоволь.

Их было четверо, и все они принимали участие в боях.

— Никогда я не умел объяснить, как я понимаю долг, — повторил инженер, обращаясь сразу ко всей компании, хотя отвечал он худому и очень болезненному на вид танкисту.

— Будто и в самом деле не знаете, что такое долг? — и танкист бросил взгляд на медаль на груди инженера.

— Знаю. Вот в том-то и дело, что знаю.

— Ну так что ж тогда?

— Да вот вы только вслушайтесь в слово… Долг?.. Я должен сестре сто рублей… Я должен делать гимнастику… Я должен выздороветь, — заговорил инженер, смущенно улыбаясь. — Все эти различные обязательства моей жизни, большие и малые, все мы называем долгом. А это неправильно. Есть обязанности, есть долг, есть подвиг и героизм. А мы — рады стараться, мы все что хочешь называем долгом. А увидим действительное исполнение долга и кричим уже: «Подвиг! Подвиг!» Не надо играть словом «долг». Долг — это дело жизни, вдохновение.

— А если я, например, лимонадом торгую, — весело сказал танкист, — подумаешь, интерес какой! Тоже мне вдохновение!.. По это мой долг…

— Торговать лимонадом, — сухо, нравоучительно перебил его инженер, — это не долг, а ваша обязанность. Не нравится, займитесь другим делом… Ай-ай-ай!.. — укоризненно покачал он головой. — Ну разве можно так?.. — И вдруг, что-то вспомнив, сказал: — Помните вы рассказ Гаршина «Сигнал»?.. Стрелочник обнаружил разобранный путь, а тут уж поезд мчится, он надрезал руку, смочил в крови платок и остановил поезд… Помните?..

Врач помнил этот рассказ, но двое других смущенно промолчали.

— Так вот, как по-вашему, — спросил инженер, — что это: обязанность, долг или подвиг?

— Подвиг, — не колеблясь, ответил танкист.

Все шумно запротестовали.

— Долг, долг, это прекрасный пример гражданского долга, — сказал врач.

— Обязанность, — коротко заявил четвертый из своего темного угла.

— Правильно, обязанность! — взволнованно поддержал его инженер. — То есть, маленький, обычный, будничный долг, который мы, большевики, должны называть просто обязанностью. Конечно, Гаршину это казалось подвигом, — продолжал инженер, заметно волнуясь. — Ну, так когда это было? При царизме. В наших же условиях, при социализме, люди стали смелее, и работают лучше, и хвалятся меньше, и для нас с вами гаршиновский стрелочник только честно выполнил свою обязанность — вот и все… Прибережем слово «долг» для более важных вещей. Долг — это страсть! Долг — это, когда я забываю себя и свои личные интересы и действую в ущерб им для государства, для общества.

— А что же в таком случае вы назовете подвигом? — спросил четвертый, самый молчаливый.

— Подвигом?.. — Инженер поднял голову и, прищурясь, поглядел вверх. — Подвигом?.. Скажем, вот: Стаханов совершил подвиг: он один выполнил долг сотен людей. Мы думаем, что вот уже на большее не способен человек. Оказывается, способен, может. Своим подвигом он облегчил сотням людей выполнение долга.

Танкист кашлянул и воспользовался паузой в разговоре.

— Я вам тоже один примерчик приведу. Интересно, как вы его оцените. Случилось это прошлой зимой на Западном. В декабре. Дни-то, помните, какие были: часов в одиннадцать рассветет; в три — завечереет. Пурга, холод, леса. Стрелковому взводу поставили задачу — отрезать группу немецких снайперов от хутора, километрах в семи от нас. Стрелки только что прибыли на фронт, народ новый. Дали им взводного Пашу Чаенко, комсомольца, выдали валенки и все, что положено, и — в путь!

Валенки получали перед самым отправлением. Чаенко сам всем примерил по ноге, а потом хвать-похвать, себе-то и не подберет. Не оставаться же, верно? Так в хромовых сапогах и отправился. Углубились в лес они, обошли хутор, выгнали оттуда фрицев и собрались домой, а тут — и загвоздка.

Немцы спохватились, взяли их в петлю и никаким манером не выпускают. Сутки прошли, а они никак не вырвутся. И рота им ничем помочь не может: где их в лесу искать!

Чаенко сейчас же отобрал у всех и табак и спички, и хлеб и консервы. По расписанию выдавал покурить и при всем народе сам хлеб делил по кусочкам.

Проходят вторые сутки. Дело дрянь. Народ совершенно сил лишился, промерз, изголодался, патроны на исходе. А вот уж третьи сутки начинаются.

Собрал своих Чаенко, выдал по последнему куску хлеба. «Закурите, — говорит, — теперь по разу, и будем напрямик пробиваться к своим».

А бойцы видят, который раз он хлеб делит, а себе ни корки. «Съешьте, — говорят, — товарищ взводный, и вы. А нет, — никуда мы с вами не пойдем. Не дойдете вы ни за что». — «Я уже съел, — смеется Чаенко. — Я уже утром два больших куска съел».