Зощенко - Бернгард Рубен

Затем она сообщает: «<…>…но настоящее „спасение“ пришло тогда, когда была получена посылка из Московского союза писателей, посланная по настоятельной просьбе Михаила „семье Зощенко…“» (такие посылки от Московского союза поступили и всем другим писателям, остававшимся в Ленинграде).

Каждую неделю Зощенко посылал семье деньги и при любой оказии продукты — из Алма-Аты, потом постоянно из Москвы. Эта забота и внимание были восприняты Верой Владимировной (которая ничего не знала о Чаловой) на свой неизменный лад: «Мне казалось — только он один нужен мне, что теперь мы поняли, наконец, друг друга, что когда он вернется, начнется у нас новая, светлая жизнь… Мне поверилось, что и он любит меня, что эта разлука показала, как я нужна и дорога ему!.. Боже, как я ошибалась!..»

В июне 1942 года был призван в армию их сын Валерий; ему исполнился уже 21 год. Его направили сначала в запасной полк под Ленинградом (куда к нему сразу приехала Вера Владимировна), а затем в действующую армию. И все усилия Веры Владимировны, у которой в первую, самую жестокую блокадную зиму умерли мать и сестра, сосредоточились на том, чтобы не допустить гибели сына. В августе, не получая несколько дней от него вестей, она записала в дневник:

«Если б я была нужна Михаилу, он сумел бы вернуться ко мне!.. Но нет, у него нет ко мне ничего, кроме жалости и долга, долга и жалости…

И если погиб мой ребенок, единственное оправдание, цель и смысл моей жизни — мне не для чего больше жить.

Михаил, „книга моей жизни“ — все это не сможет удержать меня для жизни…» (Под «книгой моей жизни» подразумевались, очевидно, ее многочисленные дневниковые тетради.)

Сам Зощенко, находившийся в Алма-Ате, предпринял тем летом попытку через возглавлявшего Союз писателей Фадеева перевести сына в алма-атинское военное училище, где Валерий стал бы офицером. Но получил отказ. Вера Владимировна действовала успешнее — с помощью заместителя начальника ленинградского НКВД, который, как она написала в своих воспоминаниях, принял участие в судьбе ее сына и с которым у нее установилась «дружба», Валерий уже в сентябре был переведен в отдельный стрелковый батальон внутренних войск, в один из так называемых «заградотрядов». О чем Вера Владимировна, используя это известное наименование, сообщила мужу телеграммой. («Заградотряды» имели задачу огневым воздействием пресекать стихийное отступление своих войск.) В этом батальоне Валерий пробыл совсем недолго — его направили на лечение в госпиталь, где он прошел затем переосвидетельствование и в декабре 1942 года был демобилизован сроком на год. Узнав об этом, Зощенко настоятельно зовет жену и сына приехать в Алма-Ату (в январе 1943 года произошел прорыв блокады Ленинграда), но вскоре извещает их о своем предстоящем переезде в Москву.

Письма Зощенко жене в этот период существенно дополняют представление о его душевном состоянии, работе и причинах тех или иных решений. Приведем некоторые выдержки.

Из письма от 8 сентября 1942 года:

«Веруша! Я получил твои (августовские) письма и три телеграммы. Я огорчился, что ты пишешь, будто я равнодушен к Валичке и тебе. Я очень огорчаюсь, и нет дня, чтоб не мучился за вас. Весной я совсем было собрался поехать в Ленинград, но после гриппа у меня было с сердцем очень нехорошо. У меня и зимой сердце было не в порядке (по-настоящему, а не нервы). А в апреле стали у меня опухать ноги, причем настолько, что еле мог надеть сапоги. Пришлось много лежать, и понемногу стало легче. Но ноги и сейчас не в порядке — отеки значительные. К врачу я не обращался — просто сам видел, что тут декомпенсация и нужно лежать и покой. А в июне меня вызвали в военкомат на переосвидетельствование. И после обсуждения сосчитали, что у меня сердце совсем не в порядке и нужно госпитальное лечение, чтобы устранить декомпенсацию. Но сказали, что это не наверно можно поправить. Так что весь год у меня было паршивое состояние. И даже близкий путь мне был бы нелегок. Тем не менее я очень хотел поехать. И совсем приготовился к этому. Но, вероятно, волнения ухудшили дело. <…>

И вот… <….> я как-то понял, что мой приезд, кроме болезни и гибели, мне ничего бы не принес. (А ведь я должен закончить книгу, над которой работал 7 лет.) Сейчас у меня несколько легче с сердцем и меньше отеки. Я надеюсь, что они, если и не пройдут (врач сказал — вряд ли), то все же я буду в той форме, когда мне проще будет сесть в поезд. И я непременно решил поехать. Но, видимо, сначала в Москву. <…> Главное сознание, что помочь не помогу, а заболею или подохну непременно. Ты ведь знаешь, как я легко скатывался к такому ужасному состоянию, из которого я месяцами не мог выбраться. Ты же считаешь, что мне это не трудно, а просто я будто бы не хочу и равнодушен к вам. Ну вспомни, Вера, как я болел и как многое для меня было непереносимо. Я здесь еле-еле справляюсь со своими равновесиями. У меня вовсе нет горячего желания непременно выжить. Но я всегда старался делать разумные вещи. Или то, что принесло бы пользу.

Мне очень, очень жаль тебя и за Валюту мучаюсь каждый день. Но в чем будет польза. <…> В том, что сам слягу. А ведь мне нужно заработать около 2-х тысяч. Примерно 1100–1200 я посылаю тебе. А заработать сейчас это крайне нелегко. И главное, для этого нужно хоть какое-нибудь равновесие, которого я в Ленинграде иметь не буду, что бы ты ни говорила.

<…> Еще раз прошу тебя не укорять меня в равнодушии к твоим и Валиным страданиям. Этого нет, и мне это очень горько слышать. Но я сейчас сам еле справляюсь со своим состоянием для того, чтобы еще жить. Это разумные доводы, и я просто ломаю голову — как было бы лучше. Я приеду, когда это не будет для меня гибельно.

Я крепко целую тебя и обнимаю, и Валюшу мысленно целую и от души желаю ему и тебе благополучия.

Мих.».

Из письма от 27 октября 1942 года (Алма-Ата):

«<…> Относительно Москвы я уже решил, что поеду. Вопрос только во времени. Я бы мог и теперь поехать, тем более, что сердце значительно лучше — только на левой ноге остался небольшой отек. Но очень уж не хочется прогадать в этом деле. Тут у меня отдельная комната и более-менее налаженное питание. И сравнительно тихая интересная работа. В Москве сейчас хорошо, но жить придется, вероятно, у друзей, и работа будет нервная — в газете и по радио — снова, конечно, буду хворать и беспокоиться. Эта сторона дела меня не очень прельщает — буду бояться, что сердце опять сдаст. Так и не удалось мне полностью починить свои нервы!

<…> Веруша! Очень уж мне не хочется заставлять тебя ждать и волноваться. Но ты должна понять, что все это далеко не просто. А для меня и подавно. Ты знаешь, с каким трудом и неохотой всегда собирался в путь. И как отказывался от поездок (даже заграничных). Так что ты поймешь, как нелегко мне сняться и поехать. Я даже подозреваю, что весной я заболел оттого, что я собрался ехать. Очень противно сознавать свои психические дефекты, но до сих пор все это держит меня. Я понимаю, что глупо, что я не поехал летом. Надо было бы преодолеть внутренние препятствия. Но признаки заболевания были слишком явные (отеки). И покуда я разобрался в этом — прошло время и возможность.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});