Ангелотворец - Харкуэй Ник

За завтраком – молодой моссадовец еще принимал душ, – русская сообщила Эди, что сотрудники КГБ уничтожили чету Секуни на Кубе. Как и почему, она не знала.

Эди всей душой надеялась, что ее дезинформировали, но отдавала себе отчет, что это не так. Мир старел и становился все беспощаднее. Большая игра, в которую она некогда играла, – громадные американские горки, выкрашенные в базовые цвета, – стала гораздо мрачнее и суровее. Монаршие распри и сведение личных счетов, все эти «Похвально, капитан, но мы с вами еще свидимся, не сомневайтесь», канули в прошлое. Да и какая, в сущности, разница, кто именно сидит на троне? Кому какое дело, что Королеву сверг с престола родной племянник?.. Однако теперь все изменилось. Теперь балом правили идеи, и на службе у этих идей была наука. Идеи бессмертны, чего не скажешь о городах и их жителях.

Абель Джасмин попросил Эди вернуться в Европу. Судя по тому, как мало он предоставил подробностей, случилось что-то неладное. Очень плохое.

– Это он, да? Опять Сим Сим Цянь? – спросила она. – На сей раз я его убью, Абель. Чего бы мне это ни стоило.

Абель Джасмин вздохнул.

– Возвращайся домой, Эди. Ты нужна мне здесь.

Она села на самолет до Стамбула, оттуда вылетела в Лондон, а потом обнаружила, что едет в Корнуолл, и поняла, что дело обстоит еще хуже, чем она думала, потому что никто ее не предупредил – не по недосмотру, не из соображений секретности, но из страха. Они не понимали, что происходит, и оттого боялись. Тогда-то она сообразила, что в этом, разумеется, замешана Фрэнки.

– Постигатель, – сказал Абель Джасмин, и до Эди моментально дошло: Фрэнки испытала его, и что-то пошло неправильно. Или, вероятно, слишком правильно.

– Вези меня на «Лавлейс», – велела она Рэн, сидевшей за рулем ее служебного автомобиля. – Ты ведь знаешь, что это?

– Да, – ответила девица, и Эди поняла, что стара: Рэн показалась ей слишком юной, чтобы водить машину.

Эди сидела на переднем пассажирском сиденье и прислушивалась к тому, как под колесами менялось дорожное покрытие. Она заставила свой разум не спекулировать о том, что ждет ее на месте. Когда они пересекли реку Тамар и съехали с шоссе, уже смеркалось, однако ночь еще не наступила. Нервная болтовня Рэн начала утихать, когда та сосредоточилась на бесконечных поворотах, спусках и подъемах проселочной дороги, а потом смолкла окончательно: они подъехали к оцеплению и получили «добро» на въезд. Мимо проносились в обратном направлении бесчисленные молчаливые скорые. Эди где-то слышала: если сирену не включают, значит, пациент уже мертв.

Вдоль дороги стояли солдаты; солдаты сидели в фургонах и охраняли фермерские дома и коттеджи: обычные рядовые, бывалые вояки. У них были мрачные усталые лица. Когда машина, петляя, проехала сквозь небольшое скопление домов на вершине холма – для фермы слишком крупного, для деревни слишком маленького, – Эди заметила, как одного из солдат рвет в канаву, а сослуживцы его держат. Она своими глазами видела, как британские пехотинцы подтрунивают друг над дружкой во время ампутаций. А тут никто не улыбался.

Машина сбавила скорость, и Эди на миг подумала, что они приближаются к месту назначения, но тут дорогу им перегородил здоровенный грузовик с зеленым брезентовым кузовом. Он не вписался в поворот и задел каменную изгородь, обрушив большой гранитный блок. Три солдата оттаскивали его с пути.

Эди наблюдала. Звуки с улицы были почти не слышны в салоне, зато она слышала дыхание Рэн.

В следующий миг что-то влажно шлепнулось на лобовое стекло. Эди инстинктивно отшатнулась: по стеклу проехал раззявленный рот. Она увидела кружок красных губ, от которого тянулся след слюны, и машинально направила дуло пистолета прямо в него, а потом сообразила, что это не сбежавший из зоопарка лев и не гигантская пиявка, а бородатый мужчина в парадно-выходном синем пиджаке. Рэн развернулась на сиденье, готовясь дать задний ход, мельком покосилась на Эди – можно? – но та показала ей открытую ладонь: жди.

Бородач принялся лизать и нюхать стекло, попробовал его укусить и беспомощно соскользнул на землю. Со стороны грузовика к их машине со стонами плелись еще двое. У обоих были разинуты рты, один мужчина сжимал в руках вилку и столовый нож. Гости с праздничного ужина, сообразила Эди. Поэтому такие нарядные. Тот, что с приборами, бесцельно пилил ножом воздух. Второй переваливался с ноги на ногу. У него была странная походка, как у цапли: два быстрых шага, один медленный.

Подбежал сержант. Ловко развернув бородача, он соединил ему руки на груди, заключил его в медвежьи объятья и повел обратно в кузов. Двое дюжих рядовых таким же образом увели остальных.

Эди окликнула сержанта.

– Много тут таких? – спросила она.

– Около тысячи, всех спасти не удастся. – Для пущей доходчивости он посмотрел ей прямо в глаза. – Половина – уже покойники. Остальные… Насколько мы понимаем, все они продолжают заниматься тем же, чем занимались до момента, когда все случилось. Как заведенные. В целом, это нестрашно. То есть страшно, но хотя бы неопасно. Однако бывают исключения… За Трегерноу была скотоводческая ферма. Так вот фермер в тот момент забивал бычка. Когда мы подоспели, он уже всех забил, а затем вернулся в дом и… ну, продолжил в том же духе. – Сержант умолк и вопросительно поглядел на Эди: мол, пояснить? Пояснения были излишни. – Как думаете, это русские устроили? Грядет война?

– Нет, – твердо ответила Эди. – Нет, это несчастный случай. Утечка химикатов с контейнеровоза.

Сержант нахмурился.

– Тогда я так скажу: петля по ним плачет.

Фрэнки. Что ты наделала?!

«Лавлейс» со скрипом покачивалась из стороны в сторону во тьме пещеры: легкое, постепенно нарастающее покачивание, похожее на озноб. Время от времени Эди слышала звуки, напоминающие шаги, а за ними – и за нервными переговорами солдат, оцепившими поезд, – раздавалось неведомое тараканье шебуршание. В конце пассажирского отсека мерцал, то включаясь, то выключаясь, единственный огонек.

Соловей тихо выругался и перекрестился. Эди никогда не видела, чтобы он так делал. В отсеке Н2:А молились несколько человек; на беду или на счастье, они повидали на своем веку слишком много и понимали, что дела плохи. Эди ощущала в кончиках пальцев тот же незнакомый зуд: происходящее ей не по зубам, все слишком странно, слишком скверно. С этим должен разбираться кто-то вышестоящий. Увы, таковы издержки службы в Н2:А человек, который придет и все исправит – всегда ты.

– Радио? – спросила она.

Радист Соловья – Джеспер – помотал головой.

– Трещит, что твои шкварки на сковородке.

Абель Джасмин предупредил Эди, когда они встречались в Лондоне, что Фрэнки может до сих пор быть в поезде. Значит, она мертва? Или сидит за столом, выпучив глаза и раззявив рот, как те фермеры и рыбаки, которых она здесь видела?

Эди жестом велела Соловью и остальным ждать. Соловей нахмурил брови и покачал головой. Мы с вами, Графиня, читалоcь в его взгляде. Все за одного, не?

– Дайте мне пять минут, – сказала Эди. – Потом идите за мной, только тихо, ясно? Там ведь наши, что бы с ними не случилось.

Соловей уперся. Эди вздохнула.

– Пожалуйста, – сказала она. – Если Фрэнки умерла, найти ее должна я, – вырвалось у нее, хотя до сих пор она не позволяла этой мысли даже оформиться в голове.

Соловей опять нахмурился, но спорить не стал. Эди повернулась и зашагала к поезду.

Она поднялась в последний вагон. «Лавлейс» немного изменилась – появились одни вагоны, другие, наоборот, исчезли, – однако в общем и целом поезд остался прежним: нарочито нарядным, узорчатым, с печатями мастеров-рескианцев на металле. Войдя, Эди позволила пружинам прижать дверное полотно к ее спине и мягко втолкнуть ее внутрь, чтобы, закрываясь, дверь не издала ни звука. Знакомое прикосновение придало ей сил, но в следующий миг она ощутила приступ дичайшей клаустрофобии, глубинное нежелание двигаться с места.