Ангелотворец - Харкуэй Ник

Она прибыла в Аддэ-Сикким, на место бывшего дворца Опиумного Хана, от которого остался огромный котлован, огороженный черными железными стенами. Вода, раньше приводившая в движение машины Фрэнки, теперь бурлила на дне, подогреваемая жаром Земли. Индустриальная геенна. Колыбель монстров. Эди закуталась в традиционную аддэ-сиккимскую шаль, запахнула куртку и поплелась вниз вместе с остальными женщинами, работавшими в котловане. Вдоль всего винтового спуска тут и там стояли шесты с черепами. Одни были человеческие, другие – слоновьи; плоть на них давно истлела, а шесты прогнулись под тяжестью костей.

На дне Сим-Сим Цянь устроил нечто среднее между фабрикой и рудником. Из-под огромных прессов выходили листы металла. Рабы мастерили из них детали для механических солдат – таких же, как у Фрэнки. В центре, под личным шатром Сим Сим Цяня, на самом глубоком уровне эти солдаты хранились. Они были неповоротливы и бесполезны – все те же неловкие големы, которых Эди когда-то видела в подземелье дворца. Если Опиумному Хану хотелось крови, он калечил или ослеплял одного из узников, чтобы машины могли к нему подобраться и нанести удар.

И все-таки они развивались. Мучительно, медленно, мало-помалу созданный Фрэнки алгоритм самосовершенствовался; когда автоматон падал замертво, рабы чинили механизмы, чтобы солдат мог извлечь урок из своего поражения. Эти солдаты уже ходили за приближенными Хана, как верные псы, и разили всех, на кого им указывали. Однажды они заработают по-настоящему, думала Эди. Только бы ей не пришлось это увидеть!

Она все сфотографировала и съездила в посольство Британии в Дакке, чтобы отправить донесение. Когда она возвращалась в гостиницу, рядом остановилась машина Сим Сим Цяня. Стекло опустилось, и Опиумный Хан дважды выстрелил ей в живот.

– Как я рад вас видеть, капитан Банистер, – томно проговорил он, пока она истекала кровью в канаве. – Надеюсь, визит прошел удовлетворительно? Как по-вашему, вы умираете, или мы еще встретимся? Мне будет не хватать наших милых бесед.

Эди не знала; когда перед глазами потемнело и тело сковал холод, ей стало ужасно, ужасно страшно и одиноко. Сим Сим Цянь сел в машину и уехал, с радостью оставляя решение за Эди. Позже она ничего не помнила о том, как долго ползла до резиденции посла, стирая в кровь ладони и колени.

Очнулась она на больничной койке и первым делом увидела Фрэнки. Фрэнки была так красива, так безупречна, что Эди не смогла сдержать слез. Та гладила ее по лицу, приговаривая, что все будет хорошо.

– Пожалуйста, никогда так не делай, – строго произнесла Фрэнки, когда Эди очнулась вновь. – Больше никаких смертельных ранений. Мне это совсем не по душе. Не хочу потерять тебя навсегда.

Эди горячо заверила ее, что постарается не попадать в беду. Фрэнки прорычала, что «постараться» – синоним «потерпеть неудачу», затем (увидев, что Эди приуныла) моментально извинилась и очень, очень бережно ее обняла. Позже пришла медсестра с выражением крайнего неодобрения на лице – делать Эди перевязку.

– Завести детей будет непросто, – предостерегла их сестра, – если вы вообще об этом задумывались. Впрочем, нет ничего невозможного.

Выше бедра у Эди появилось два круглых красных отверстия.

– Теперь у нас обеих есть шрамы, – пробормотала Фрэнки Фоссойер.

Да. У Фрэнки были старые шрамы, они появились задолго до их с Эди знакомства, и та никогда не спрашивала, откуда они, а потом и вовсе перестала их замечать. Вот только… теперь, увидев их свежим взглядом, Эди поняла, что это за шрамы. И вытаращила глаза. Фрэнки глубоко вздохнула.

– О, боже.

– Фрэнки…

– Я была совсем молода, Эди. И влюблена. Мы были глупы и неосторожны. И да, я родила сына. Мэтью. А потом… оккупация, война. Они попали на корабль. Помнишь, нам об этом рассказывали перед отъездом из Франции? Затонувший корабль с беженцами?

– Фрэнки, прости, я должна была спросить…

– И ты прости, я должна была сама все тебе рассказать. – Она явно что-то недоговаривала, но Эди не стала упорствовать.

Больше Фрэнки в больницу не приходила. Эди не понимала почему и очень хотела снова подержать ее за руку. Возможно, Фрэнки боялась, что Эди умрет, и ей было невыносимо видеть ее в таком состоянии, такой слабой. Эди волновалась, что действительно может умереть, и тогда Фрэнки будет чувствовать себя виноватой, а еще – что отсутствие Фрэнки может плохо отразиться на ее выздоровлении. Но нет, оно просто заставляло ее плакать и страдать. Вдобавок в голове теперь засела другая – неприятная, недостойная и неотступная – мысль: у Фрэнки кто-то появился.

Эди было плевать, с кем Фрэнки спит, пусть хоть со всей Колдстримской гвардией. Главное, чтобы она была на свете, чтобы и дальше усовершенствовала чайники, носила штаны из обивочной ткани и доставала из чая свои волосы.

Эди вернулась домой и обнаружила, что квартира пуста. Фрэнки не было. Математических формул и портретов на стенах тоже. Она отправилась на «Лавлейс» и вошла в странный вагон, полный реакторов, спиралей и булькающих колб. Там тоже оказалось пусто. Она позвонила Аманде Бейнс и выяснила, что та сейчас на суше, «Купара» на ремонте, а Фрэнки никто не видел. Наконец Эди пришла к слоновьему вольеру в Лондонском зоопарке, где для толстокожего слуги Британского правительства оборудовали спальное место и личную ванну. Она скармливала ему кусочки фруктов, листья и даже водоросли – в память о старых добрых временах, – и гадала, все ли он понимает и умеют ли слоны сплетничать.

Фрэнки вернулась перед самым отъездом Эди на очередное задание, молчаливая и замкнутая. Она разрыдалась у нее на груди, а потом Фрэнки долго просила у нее прощения за то, что не приходила в больницу. Она так и не объяснила, почему не приходила и где была.

Среди ночи Эди проснулась и увидела, что Фрэнки стоит у окна, глядя на юг.

– Где ты пропадала? – наконец спросила Эди в ужасной тишине.

– В другом месте я была нужна еще больше, – ответила Фрэнки. – Обещаю, Эди, это не повторится.

Конечно, все повторилось.

Эди сообщила Абелю Джасмину, что больше не может работать, что ей надо побыть дома. Абель Джасмин ответил, что понимает. Так или иначе, мир меняется, и, быть может, пора сменить караул.

Новый караул работал на удивление эффективно.

Фрэнки приезжала и уезжала, и Эди не знала куда. В конце концов она пошла на то, чего клялась никогда не делать: начала за ней шпионить. Она проследила, как Фрэнки села в такси и поехала в лавку часовщика на Койль-стрит. Там ее целомудренно приветствовал невысокий мастер с лицом грустной птицы и неприкрытым обожанием во взгляде. Эди сидела на скамейке в своем дурацком, бросающемся в глаза камуфляже и негодовала. Во-первых, Фрэнки ее не разоблачила. Во-вторых, она оказалась любящей, верной, честной.

Минуту спустя к лавке подошел мальчик, нет, юноша, хорошо одетый, пышущий исступленной энергией. Когда он постучал в дверь и слегка повернул голову в ее сторону, Эди едва не вскрикнула от неожиданности – так ее поразило сходство.

То был сын Фрэнки.

Эди крепко выругала себя за вмешательство и пришла в ярость. Она злилась на Фрэнки за все. Примчавшись домой, она взбеленилась пуще прежнего, когда ее попытка скрыть ярость увенчалась успехом. В конце концов она собрала всю жизнь в два маленьких саквояжа и вышла за дверь. Фрэнки кричала. Они наговорили друг другу ужасных гадостей, и чем правдивее они были, тем ужаснее.

* * *

Утешение Эди находила в работе, потому что на работе можно было лгать, хитрить, расквашивать людям носы, и все это считалось похвальным. Она потребовала восстановить ее в должности, и ее восстановили. Видя, что Эди не в духе, Абель Джасмин отправил ее шпионить за иранцами. Тегеран оказался рассадником интриг; каждый второй там был шпионом. Однажды она посетила некое тайное мероприятие, на котором все гости были не теми, за кого себя выдавали, причем все без исключения выдавали себя за представителей вражеских лагерей. Эди взбрело в голову прилюдно разоблачить каждого, что она и сделала, – получилось очень грубо и очень смешно. В зале ненадолго воцарилась гнетущая тишина: леди и джентльмены из секретных организаций разных стран многозначительно ухмылялись друг другу. А потом все напились и закатили пирушку. Наутро Эди проснулась между агентом «Моссада» и обворожительной девицей из Советского Союза, ругавшейся, как сапожник.