С Евангелием в руках - Георгий Чистяков

В православии, которое она выбрала для себя сама и далеко не сразу, а в результате долгих духовных поисков, Юдину больше всего привлекало, как она сама говорила, его милосердие – жаление, особенная и жертвенная доброта. Всю зиму 1941–1942 годов (разумеется, отказавшись уехать из Москвы) она проходила в босоножках и солдатской шинели, в первые же дни войны записалась сама и записала одну из самых талантливых своих учениц на курсы медсестер, потом работала в госпитале и одновременно давала концерты – почти ежедневно. И всё время работала, репетируя по много часов. «Искусство – тяжелый труд, а не забава», – сказала она однажды слушателям во время концерта.

И последнее. Репетируя, Юдина «повторяла произведение много раз подряд от начала до конца… но почти никогда, – как рассказывает Марина Дроздова, – не учила отдельных трудных мест». Этот метод работы крайне изнурителен и требует большой выдержки и длительного неослабного внимания, однако «одним из его преимуществ является то, что произведение видишь как бы с “птичьего полета”, что придает большую органичность и цельность форме». В этом и заключался титанизм Юдиной. Наверно, неудивительно, что, побывав у нее дома, один молодой человек потом сказал: «У меня такое впечатление, будто я был у Гёте».

Впервые опубл.: Русская мысль. 1999. № 4290 (28 октября – 3 ноября).С. 19. (под заголовком «Самосжигающая пламенность»).

«Нет совести без памяти»[58]

«Море становилось торжественным и значительным, когда еле слышно через воду долетал звук тяжкого колокола Исаакия», – вспоминал о Финском заливе Дмитрий Сергеевич Лихачёв в одном из очерков о первых годах своей жизни. Мальчиком он бегал по утрам на берег моря «послушать Исаакий», пока пляж еще не наполнился людьми.

А было это до начала Первой мировой войны верстах в сорока от Петербурга, в Куоккале, куда каждый год уезжал он с родителями на лето. «Если погода безветренная, особенно утром – в предвестии жары, то, прислушиваясь, на берегу можно было слышать как бы басовитые гудки… звон большого колокола Исаакиевского собора».

Это было в те годы, когда Анна Ахматова, неподалеку от могилы которой на сельском кладбище в Комарове (не более чем в четырех километрах от Куоккалы его детства) похоронен теперь Лихачёв, еще не назвала купол Исаакия «облаченьем из литого серебра». В те дни, когда, как потом напишет Ахматова в «Поэме без героя», «не календарный – Настоящий Двадцатый Век» действительно еще только приближался, Мандельштам был начинающим поэтом, Набоков – почти ребенком (кстати, он ходил в ту же церковь, что и Дмитрий Сергеевич: «Значит, мы встречались с Владимиром»).

Жизнь Лихачёва началась в совсем другой – во всех смыслах этого слова – России, звуки которой тоже были совсем не такими, как те, что мы слышим вокруг себя сегодня. Считая, вопреки точке зрения многих современных лингвистов, что мысли «вне ее выражения в языке» не бывает, и видя в поисках слова поиски мысли, а главное, всю свою жизнь занимаясь литературой и языком, Дмитрий Сергеевич, однако, огромное значение придавал именно звукам: колокольному звону, конскому ржанию, звуку тишины, которая «каждый раз разная» и «всегда особая».

«Звуки Петербурга! Конечно, в первую очередь вспоминаешь, – рассказывал Дмитрий Сергеевич в очерке “Из воспоминаний”, – цокание копыт по булыжной мостовой. А потом – мягкий, еле слышный звук катящихся колес по торцам и глуховатый “вкусный” топот копыт по ним же – там, за Литейным мостом». Это звуки совсем иной исторической эпохи, живым и мудрым свидетелем которой Лихачёв стал для всей сегодняшней России. И, быть может, именно затем даровал ему Бог столь долгие годы, чтобы он успел всем рассказать всё, что считал нужным, ибо он был человеком, который запоминал всё, в том числе и то, что другие старались забыть, считая, что помнить об этом опасно или неактуально. Дмитрий Сергеевич дожил до того дня, когда слушать его начали не только в узком кругу студентов и аспирантов его отдела в Пушкинском Доме, но действительно все и повсюду.

Лет пятнадцать тому назад он открыл для себя новый жанр – заметок без начала и конца, отрывочных размышлений, дневниковых записей, фрагментов в стиле Розанова, а вернее, Паскаля, потому что, как и Блез Паскаль, Дмитрий Сергеевич говорит в них прежде всего о внутренней жизни души человеческой, о том, что Мераб Мамардашвили так удачно назвал «путешествием души». В основу такой заметки или фрагмента мог лечь спонтанный ответ на вопрос, заданный во время лекции или встречи, случайная, казалось бы, мысль или реплика.

Воспоминания эти не изложены в хронологическом порядке, но всегда отрывочны. (Лихачёв упорно отказывался «вытягивать воспоминания в линию рассказа», ибо считал, что «больше всего неправды именно в этих связках между яркими воспоминаниями, в обобщениях, в попытках восстановить в памяти – “а что же было потом”».) Так появились «Письма о добром и прекрасном», «Раздумья», «Заметки и наблюдения», а также вышедшая в 1996 году совсем маленькая книжечка – «Без доказательств». Название последнего сборника афоризмов не совсем верно. И вот почему.

Все эти книги родились как своего рода marginalia – заметки на полях монографий, над которыми работал Лихачёв в течение всей жизни: «Текстологии», «Поэтики древнерусской литературы», книги «Человек в литературе Древней Руси» и других. Такова специфика труда современного ученого (в особенности сформировавшегося в советских условиях), что, работая над текстами изучаемых им авторов, все замечания личного свойства он, как правило, оставляет для разговоров с друзьями или просто отбрасывает.

Дмитрий Сергеевич от этого пути отказался и стал такие замечания фиксировать. Если задуматься, то все его максимы доказаны, причем блестяще, в тех фундаментальных трудах о человеке Древней Руси и его культуре, которые уже давно стали «достоянием навеки» (используя выражение Фукидида) мировой науки. Однако доказаны они не только в его книгах, но и его жизнью. Лихачёв был единственным беспартийным гуманитарием в Академии наук СССР. В 1975 году, когда ему было предложено «исправить подмоченную репутацию», подписав коллективное письмо против А. Д. Сахарова, он от этого сразу же отказался и в тот же вечер был жестоко избит в подъезде собственного дома.

А до этого были Соловки, где Дмитрий Сергеевич пробыл четыре с половиной года и чудом избежал расстрела. Последний соловчанин, академик Лихачёв скончался через шестьдесят лет после того, как Соловецкий лагерь особого назначения прекратил свое существование; скончался 30 сентября, в тот самый день, когда празднуется память святых Веры, Надежды и Любови – в день Ангела горячо любимой и трагически погибшей дочери Веры.

«Чему я научился на Соловках? Прежде всего я понял, – записал Лихачёв в одном из дневниковых фрагментов, – что каждый человек – человек. Мне спасли жизнь “домушник” (квартирный вор) Овчинников и король всех урок на Соловках Иван Яковлевич Комиссаров, с которым мы жили около года в одной камере». Действительно, Дмитрий Сергеевич умел видеть жизнь в ее «человеческом измерении». Это проявлялось и в науке, примером чего может служить его, быть может, лучшая книга «Человек в литературе Древней Руси», где показано, как раскрывается в конкретных текстах древнерусских книжников (зачастую вопреки средневековому литературному этикету) неповторимость и красота человеческой личности. Проявилось это и в его общественной деятельности.

Лихачёв был убежден в том, что «без памяти нет совести» (блаженный Августин). Он считал, что «совесть – это основная память, к которой присоединяется моральная оценка совершённого дурно». Подчеркивал, что «совесть всегда исходит из глубины души» и поэтому просыпается в нас вне зависимости от нашего желания или волевых усилий, что она «грызет» человека изнутри его самого и, в отличие от представлений, например, о чести, которые нередко бывают совершенно ложными, ложной не бывает, но при этом постоянно и настойчиво связывал совесть с памятью.

Забывание, забвение, отказ от памяти о том, что было с тобой, со страной, с людьми вокруг и так далее, – вот что приводит к утрате совести и более всего разрушает человека. Нравственной оседлостью называл Дмитрий Сергеевич ту укорененность человека в истории и жизни в целом, вне которой, как он считал, мы, в сущности, не способны оставаться людьми. Именно эта «укорененность» делает человека способным «жить интуитивно “по велению совести”, не задумываясь, находить всегда правильные решения, не заглядывая в книжки».

В одной из своих записей, указывая на то, что витражи и фрески в средневековых храмах зачастую «бывали так высоко, что их нельзя было разглядеть» и поэтому были для зрителя «невидимы», Дмитрий Сергеевич замечает: «Следовательно, архитекторы, скульпторы, витражисты и фрескисты творили для Бога, для правды, а не для зрителя, который часто не мог разглядеть детали». Доброделание есть служение человеку, творчество – правде и Богу.