Варяги и варяжская Русь. К итогам дискуссии по варяжскому вопросу - Вячеслав Фомин

По его убеждению, с комментарием-уточнением к Сказанию, что варяги - это «русь», «перекликается» вставка о народах «Афетова колена», целиком заимствованная из какого-то западного источника. При этом он пояснял, что перечень народов был сориентирован также на вставку, но сделанную ранее, об «Афетовой части». На фразу, отождествлявшую нов­городцев с варягами, Кузьмин предлагал смотреть через призму ладож­ской версии варяжской легенды: она служила напоминанием о том, что Новгород был якобы построен Рюриком и его варягами. Говоря, что Ска­зание - легенда, и что редактор 1118 г., отождествивший русь с варягами, хотя и пользовался какими-то устными преданиями, но исходил из заве­домо ложных положений, ученый вместе с тем не сомневался, что оно все же содержит какие-то реальные черты и элементы ІХ-Х веков. Важно отметить, что историк рассматривал варяжскую легенду в тесном един­стве со Сказанием о славянской грамоте, содержащим полянославянскую концепцию начала Руси, выделенную Н.К. Никольским. Само время соединения Сказания о славянской грамоте с русским летописанием Кузьмин определял как не позднее третьей четверти XI в., утверждая, что оно представляло собой либо болгарский памятник, либо его болгарскую редакцию. Выделив к нему комментарии русского летописца, где русь отождествляется с полянами и связывается с легендарными учителями славян Павлом и Андроником, исследователь читающееся здесь же пояснение, что название Руси идет от варягов («от варяг бо прозвашася русь, а первое беша словене»), приписал редактору 1118 г., настойчиво стремившемуся заменить полянославянскую концепцию начала Руси ва­ряжской, но в данном случае пытавшемуся их примирить. Сопоставляя варяжскую и полянославянскую концепции начала Руси, Кузьмин при­шел к выводу, что первая из них менее достоверна и более поздняя и наслаивается на вторую, признанную им, в отличие от Никольского, не только историографической, но и исторической реальностью. Вместе с тем он заострил внимание на наличие в источниках еще одной концеп­ции начала русской истории, содержащейся в «Слове о полку Игореве» и занесенной в него из «поэтко-песенной традиции», согласно которой прошлое Руси связано с Причерноморьем, а основателем княжеской династии выступает Троян.

Польский историк X. Ловмяньский, работы которого были широко из­вестны в СССР, в 1957 и 1963 гг. представил процесс формирования Сказания о призвании варягов, скомбинировав по своему усмотрению построения прежде всего Шахматова, Лихачева и Череннина. Подчерк­нув при этом, что памятник содержит «определенные исторические дан­ные», а имена братьев «почерпнуты из местной традиции или из фольк­лора...». И видел вымысел лишь в связывании их имен «в эпическое целое легенды о трех братьях», опирающийся на мотив «странствования», определив его, вслед за А. Стендер-Петерсеном, как исключительно скан­динавский. Ловмяньский отдавал предпочтение ладожской версии Ска­зания и был готов «рассматривать Рюрика как отца Игоря». Связывая отождествление варягов-скандинавов с русью именно с Нестором, уче­ный видел в том не какой-то политический расчет летописца, а лишь стремление, распространенное в средневековье, объяснить происхожде­ние своего народа миграцией из чужих земель. Летописца к идее вывода руси из Скандинавии подтолкнули русско-византийские договоры, где имена русских послов по преимуществу скандинавские. Фраза ПВЛ «новугородьци, ти суть людье новогородьци от рода варяжьска, преже бо беша словени» казалась ему либо какой-то конструкцией летописца, либо его ошибкой. Предложил два варианта ее прочтения: варягами, возмож­но, называли новгородцев в других русских землях в обиходной речи, «поскольку среди них был варяжский элемент, в особенности же посколь­ку у них были варяжские наемники», либо так называли себя новгород­цы, что не являлось «постоянным определением или прозвищем, а сле­дом случайных ссылок новгородцев на их связи с варягами».

Согласно взглядам на варяжскую легенду специалистов 40-70-х гг. распределились мнения исследователей той поры, занимавшихся исто­рией Киевской Руси и русско-скандинавскими связями ІХ-ХІ веков. Часть их привычно отвергала как ее историзм, так и само существование Рюрика. Другая часть, несколько снижая скептическое отношение к памятнику, привычно говорила о его малодостоверности и предостере­гала, что текст легенды «нельзя понимать буквально». Но с середины 60-х гг. в науке, что было связано с начавшимся процессом реабилитации норманизма и отхода от «антинорманизма», появляются настроения в пользу реальности сообщаемых в ней фактов, облекая их, естественно, в норманистскую «упаковку». Так, в 1965 г. ВТ. Пашуто подчеркивал, что факт призвания есть следствие внутреннего общественного развития, и, возможно, «что Древнейшая Правда хранит в себе следы подобного ряда, обеспечивающего взаимные права славянской знати и их защиту от произвола и самого князя, и сопровождающей его иноземной дружины». И хотя через три года историк еще стандартно для тех лет произнес, что предание о Рюрике лишено прочных исторических корней, то в 1970 г. уже прямо признал его основой «исторический факт» вокняжения по «ряду» скандинава, положившего начало династии Рюриковичей. Па­раллельно с этим историки Б.А. Рыбаков и В.В. Мавродин говорили об отождествлении летописного Рюрика с Рориком Ютландским, что еще больше вселяло убежденность в истинность норманистской интерпре­тации варяжской легенды.

Но особенно заставляли признать якобы несомненную связь летопис­ного рассказа о призвании князей со скандинавами труды археологов, возведенных А.В. Арциховским на высоту высших судей в вопросе, кем все же была варяжская русь. Но они не ограничиваются собственным ма­териалом. В 80-х гг. Д.А. Мачинский, А.Н. Кирпичников, И.В. Дубов, Г.С. Лебедев, Е.Н. Носов берут в свои руки инициативу в толковании ва­ряжской легенды, превратив ее в иллюстрацию к своим построениям и создав тому соответствующий фон. Тиражируя как доказанный факт "тож­дество Рорика Фрисландского и летописного Рюрика, они характеризо­вали призвание датчанина «хорошо рассчитанной политической акцией», позволившей славянской знати Ладоги найти «выход из политического межплеменного и международного кризиса», охватившего, по их пред­ставлениям, практически всю Балтику, и прочно закрыть дорогу к Ладоге шведам. Столь же широко и столь же декларативно преподносили они пребывание Рорика на Руси, утверждая, что его деятельность соответст­вовала прежде всего интересам славянской, племенной знати, «стремив­шейся обеспечить прочный контроль над основными центрами и путя­ми, равным образом как и стабильность экономических отношений на Балтике». Тогда же названные исследователи начали высказывать мне­ния, лежащие в плоскости летописеведения. Так, Мачинский в 1986 г. сказал, что варяжская легенда была записана не позже 1052 г., когда Новгород, по его мысли, превратился «во владение Киева», и связал ее с новгородским сводом 1050 г. В том же году Кирпичников, Дубов, Ле­бедев заговорили о «возможности существования не дошедшего до нас, созданного на древнесеверном языке источника летописного «Сказания о призвании варягов»...» (данную мысль разовьет затем Н.Н. Гринев).

В 1986 и 1990 гг. Е.Н. Носов предложил свое видение этого памятни­ка. Он уверен, что его исторической сутью «явились действительные события вдоль балтийско-волжского пути», и не исключает реальность «самого факта призвания» вступившими во временный союз мери и сла­вянскими группировками «на договорных условиях одной из групп скан­динавов для обеспечения... нормального функционирования северной части» этого пути (отрицая при этом весьма распространенную в науке идею о существовании «славяно-финской» федерации или конфедера­ции). В вопросе истории формирования варяжской легенды исследова­тель полностью придерживается взгляда А.А. Шахматова (говорит о ее сложении в начале XI в. в Новгороде с целью объяснения происхождения Русского государства ичшяжеской власти). Принимая как подлинный текст легенды, якобы читаемый в Начальном своде 1095 г. (т.е. в НПЛ), он вместе с тем утверждает, что Рюрик по своему приходу на Русь сел в Ладоге, но вскоре перешел на уже существовавшее Городище в истоке Волхова (т. н. Рюриково городище, в 2 км к югу от Новгорода), построив там княжеский замок. Именно этот центр Приильменья, а не Ладога, считает Носов, взял на себя роль «в административной организации зе­мель Северной Руси...». По его мнению, Городище выступает в поздней­шей письменной традиции под названием Словенск, и было известно восточным географам, сообщавшим применительно ко второй половине IX в. данные о трех группах русов, под именем ас-Славийя.

В 1988 г. А.Н. Кирпичников утверждал (добавив к тому в 1990 и 1995 гг. незначительные детали), что события, которые излагаются в варяжской легенде, реально происходили в Ладоге - «федеративной» столице Верхней Руси, и поддержал мысль А.Г. Кузьмина о первичности ее ладожской версии. Полагая, что легенда и «Житие святого Ансгария» о нападении датчан в 852 г. на некий город, расположенный в славянской земле, «определенным образом дополняют друг друга», Кирпичников та­ковым видит Ладогу. При этом абсолютизируя тот факт, что ладожские слои, датируемые 842-855 гг., сохранили следы тотального пожара (если следовать такой логике, то на роль города, захваченного датчанами, может претендовать любое славянское поселение той поры на огромном пространстве от Дании до Волхова, исключительно деревянные и пос­тоянно сгоравшие до тла). И датчане, по его предположение, разграбив в 852 г. Ладогу, обложили данью славяно-финскую конфедерацию, что привело к призванию советом племен в 862 г., возможно, Рорика Фри­сландского «к власти по ряду», т.е. на определенных условиях и договор­ных началах. В дальнейшем Рюрик «приобрел или узурпировал власть» над всей территорией Северо-Западной Руси, выступая в интересах новой родины как славянский, а не как скандинавский князь, а Ладога стала столицей новообразованного государственного объединения, которая за­тем была перенесена в Новгород, а после в Киев.