Утверждение правды - Надежда Попова

— И какие же?

— Первый — ваше ярое нежелание привлечь к делу конгрегатов. Невзирая на то, что и сама я с вами согласна (и уже сказала, по какой причине), меня ваша… прошу прощения… упертость удивляет. Ведь серьезность дела уже очевидна, а вы готовы поступиться безопасностью в угоду репутации.

— Ведь вы же мне и советовали оставить их в неведении.

— Да, и только что сама это отметила. Но удивлена тем, что вы со мною согласились.

— И что же второе, вызвавшее ваше удивление? — с неясным смятением уточнил Рудольф; она кивнула:

— Второе — ваша уверенность в том, что непременно наличествует предатель из вашего ближнего круга. Как я уже говорила, это можно предполагать вне зависимости от совершенных краж или иных событий, однако та категоричность, с которой вы отстаиваете сию точку зрения, невзирая на слабую доказуемость приводимых вами аргументов, несколько… настораживает.

— Вот как, — неопределенно отозвался Рудольф, и Адельхайда вскользь улыбнулась:

— А вот и третий факт. Выслушав от меня все то, что сейчас мною было сказано, вы не возмутились, не обвинили меня в очередной раз в том, что я перехожу границы дозволенного…

— Я не всякому это позволяю; и, быть может, не позволил бы и вам, если б не…

— Бросьте, — поморщилась она, — не уводите разговор в сторону, Ваше Величество. Не пытайтесь меня отвлечь старой избитой темой, которую вы используете всякий раз, когда желаете сменить направление разговора.

— Даже так?

— Да, так. Лучше разрешите мои сомнения; это лучше и для вас, и для меня, а стало быть — для дела. Если вы что-то скрываете, вы лишаете меня важного слагаемого, без которого вся та конструкция, что я выстрою, расследуя это происшествие, может оказаться неверной. Итак, чего же я все еще не знаю?

— Пожалуй, следует в очередной раз напомнить вам о границах дозволенного, госпожа фон Рихтхофен, — буркнул Рудольф скорее уныло, нежели обозленно, и, вздохнув, тяжело прислонился к стене, уставившись себе под ноги. — Да, — через силу согласился он спустя несколько долгих мгновений молчания, по-прежнему не глядя на собеседницу. — Есть кое-что, о чем вы не знаете. Об этом вообще известно весьма ограниченному кругу людей…

— И я в него не вхожу, — закончила она с упреком; Рудольф поджал губы.

— Не было возможности и повода говорить с вами об этом, да и… Знаете, — словно на что-то решившись, произнес он уже тверже, — невзирая на ваши рассуждения о малозначности национальной принадлежности, вы все же немка, вы воспитывались в немецкой традиции, росли в окружении таких же, как вы… Воспринимали некоторые предрассудки, хотите вы того или нет…

— Не начиная диспутов в ответ на это весьма спорное утверждение, — заметила Адельхайда осторожно, — хочу вам напомнить, что германских предков в вашей родословной куда больше, нежели богемских, чего упорно не желают замечать ваши недруги.

— Я воспитывался человеком, который полагал себя представителем «богоизбранного богемского народа», — возразил Рудольф серьезно. — Жил в среде богемцев, на богемской земле. Слушал богемские легенды. Впитывал местные обычаи… Тоже — хотел того или нет. Мне передалось многое, от христианских реликвий, собираемых отцом, до вещей, пришедших от далеко не столь христианских предков моей бабки. И то, что прилагалось к ним, передалось тоже. Так сложилось. О некоторых темах конгрегатские советчики и надзиратели, прилипшие к нашему роду, не были осведомлены, кое-чего они не могли исправить и изменить, потому что проходило все это мимо них, мимо их высоколобых умствований и поучений. Есть вещи, которых они просто не видели и не видят.

— Что, например? — уточнила Адельхайда, когда тот снова умолк; Рудольф на миг вскинул на нее взгляд и снова отвернулся.

— И вам я ничего не говорил по той же причине, — не ответив, произнес он со вздохом. — Не в том дело, что я опасался прямых обвинений с их стороны; я вполне ясно представляю себе, что я значу для них. Мне ничто не грозит — я им нужен. И не в том дело, что я ожидал обвинений от вас, что мог заподозрить в попытке сдать меня вашим (как ни крути) соотечественникам… Я опасался, скорее, того, что кардинал начнет долгие лекции о благоразумии, а вы — вы просто посмеетесь. И тоже начнете поучать. Ныне признак цивилизованности — быть ревностным христианином и уметь пользоваться вилкой, а я, боюсь, удовлетворяю лишь одному из этих требований.

— Вы намерены сознаться в том, что пользуетесь услугами божков вашей бабушки, Ваше Величество?

— Заметьте, как вы это сказали, — беззлобно усмехнулся Император. — «Божков».

— Просто… — начала Адельхайда, и он кивнул, оборвав:

— Просто так принято их называть среди цивилизованных людей. Я знаю. Однако никакие боги мне не покровительствуют, госпожа фон Рихтхофен, и я даже не знаю, как, какими словами объяснить вам, о чем я веду речь.

— А вы попытайтесь, — предложила она серьезно. — Я много малопонятных вещей сумела усвоить за свою жизнь; думаю, осмыслю и это. Позвольте, я помогу вам, высказав предположение. Нечто, доставшееся вам от вашей бабушки, обладает неким свойством, каковое помогло вам определить, что проникновение в сокровищницу было осуществлено близким к вам человеком. Верно я понимаю?

— В целом да. «Нечто»… Скорее «некто». Это не идол, не божество из пантеона древних моих предков, это… Это… — Рудольф помялся, подбирая слово, и наконец договорил по-богемски: — Дед.

— Дед, — повторила она настороженно, и тот мимолетно усмехнулся:

— Разумеется, я не имею в виду Яна фон Люксембурга. Дед — это просто предок.

— Предок рода.

— Дух предка… дух всех предков, хранящий своих потомков.

— И в материальном плане этот дух содержится в?..

— В моем случае это деревянная фигурка, — все так же с трудом складывая слова, пояснил Император. — Она стоит в сокровищнице…

— …наряду с копьем Лонгина и фрагментом древа Креста.

— Вот по этой причине я и молчал, — заметил он недовольно. — И с вами, и с конгрегатами.

— Простите, Ваше Величество, — попросила Адельхайда с извиняющейся полуулыбкой. — Это я не столько в упрек, сколько… наверное, в удивление. Судя по всему, вы и впрямь серьезно к этому относитесь, а зная вас, я могу подумать, что навряд ли это без оснований, по одной лишь кровной памяти и по причине с детства вбитых в голову преданий. И… в чем же выражается это оберегание?

— Сложно ответить двумя словами — ведь это не механизм, созданный с определенной целью, не орудие, это…

— Что-то вроде иконы.

— Опасное сравнение, — снова усмехнулся Рудольф, — если б наш разговор слышал кардинал… И так тоже можно сказать, госпожа фон Рихтхофен. Он оберегает дом — но в то же время нельзя полагаться лишь на его покровительство; он хранит владельца — но не следует надеяться на него всецело… Да, думаю, это можно сравнить с Распятием или иконой. Однако есть некоторые вещи, которые он исполняет подлинно и, я бы сказал, пунктуально.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});