Владимир Яхонтов - Наталья Крымова

В этих строках между тем частичный ответ на вопрос об отношении Яхонтова к поэзии Пастернака. Вокруг его стихов Яхонтов ходил, не прикасаясь, говорил, что они никак „не ложатся на голос“. Речь идет об очень тонких особенностях и различиях поэтических натур. Яхонтов нередко в своем восприятии жизни и поэзии уподоблялся скорее поэту, чем актеру. Выбирая же среди признанных поэтов себе близкого, он интуитивно переходил на ту „половину“, где чувствовал себя свободно, под вопросом оставляя то, что для него неорганично. Он не читал Пастернака, но часами мог читать труднейшего для многих Хлебникова. „Хлебников заменял нам природу“.

Есенин звучал как с детства известный родной мотив.

„Женственный лик природы“. Это как в старом доме — есть женская половина, на которую кому-то ход заказан, а другому дан ключ. Яхонтов-художник держал в руке этот ключ, как и Есенин. К есенинской поэзии он подошел, как к женским своим ролям. По тональности исполнения это напоминало пушкинскую Татьяну, созданную на два года раньше: та же незамутненная простота, та же полная растворенность в чужом внутреннем мире, естественное существование в нем.

В немногих сохранившихся на пленке записях есенинских стихов, первое, что восхищает, — простота.

Ты запой мне ту песню, что преждеНапевала нам старая мать…

Обращение не к женщине вообще, и не к любимой, не к жене, не к знакомой, а к сестре. Яхонтов передает интонацией именно это: брат просит сестру спеть песню, которую им пела мать. Брат, сестра, мать. Единый родственный узел. Просьба в стихах „Сестре Шуре“ звучит рефреном, трижды, и каждый раз после этих слов внутри строки Есенин ставит точку. У Яхонтова — пауза. Брат слушает. Эта пауза не нарушает песенного склада и ритма стиха, но она обязательна, потому что сами стихи слагаются в параллель другому, неслышимому мотиву — тому, который тихо напевает сестра. Возникает эффект двойного звучания: стихи-песня звучат как бы на фоне другой, женской, деревенской песни. „Ты мне пой“. Яхонтов, кажется, тихо вздыхает. И прямо из-под строки слышится тот, желанный, с детства знакомый мотив.

Не жалел о сгибшей надежде,Я сумею тебе подпевать…

Все стихотворение — как подпевание „той“ песне и воспоминание о доме. Чувство замкнуто в себе. Чувство брата к сестре интимно и так же интимно чувство к дому и к родине. Оно касается двоих, связанных самой прочной связью.

У Есенина сказано: „Как дерево роняет тихо листья, Так я роняю грустные слова“. В стихах „Сестре Шуре“ Яхонтов именно роняет слова. Они покачиваются в воздухе, как листья, опускаются. Падают. Последний раз встрепенувшись, замирают, теперь сами — земля, почва. В финале последний взлет вверх и легкий спуск вниз, на землю:

Ты мне пой, ну, а я припомнюИ не буду забывчиво хмур.Так приятно и так легко мнеВидеть мать и тоскующих кур.

При идеальной подчиненности общему песенному ритму важно малейшее повышение голоса. Например, на слове „припомню“ оно звучит как обещание: непременно, обязательно припомню, не волнуйся, все-все припомню… Или на слове „легко“ — в нем секунда душевной легкости, редкой и оттого бесконечно дорогой. „Видеть мать…“. Еле заметная пауза. В этой паузе, как в открывшемся окне, мы видим деревенский двор: мать, тоскующие куры… Слегка подчеркнуто повторное „у“ — для Есенина в этих повторах музыка родного дома.

Яхонтов ее и воспроизводит едва слышной мелодией.

* * *

Есенинская программа хоть и имела строго концертный облик, была, может быть, самым разноцветным созданием Яхонтова. Для этого не понадобилось ни цветных ширм, ни смены костюмов. Живописность есенинской поэзии Яхонтов воссоздал в звуках и образах. Молодой Есенин, убежденный, что „в мире нет ничего не живого“, рисует любимый им мир, подобно тому, как крестьянин-художник алой краской расписывает коней на прялке или сплетает в орнаменте диковинные травы и звериные морды. Все отчетливо, в ярком цвете — алом, синем, малиновом. Яркий цвет и резкая линия, обрисовывающая контур.

В холмах зеленых табуны конейСдувают ноздрями златой налет со дней.

С бугра высокого в синеющий заливУпала смоль качающихся грив…

…Храпя в испуге на свою же тень,Зазастить гривами они ждут новый день.

Как бы ни варьировалось строение композиции, Яхонтов всегда начинал с этого, про табун — раннего стихотворения, отнюдь не из популярных. Сразу отбрасывалась мысль о том, что будут исполняться известные „чувствительные“ строки.

Он вводил в эту поэзию, как в мир, волшебно преображенный. „Зеленые холмы“, „синеющий залив“, „смоль качающихся грив“ — все видно, отчетливо и вместе с тем прозрачно.

Что тут действеннее всего — цвет? А может быть, не менее важен звук? Ведь тут целая полифония звуков: „сдувают ноздрями“ — это слышишь; „храпя в испуге на свою же тень“ — слышен этот конский храп; и — „звон, прилипший на копытах, То тонет в воздухе, то виснет на ракитах“. Потом раздается рожок пастуха и —

Уставясь лбами, слушает табун,Что им поет вихрастый гамаюн.

Но и это не последний призыв слушать:

А эхо резвое, скользнув по их губам,Уносит думы их к неведомым лугам.

Мало реальных звуков — еще и эхо.

Поразив таким неожиданным началом и дав им насладиться — пройти через тайну ночи, рассвет, весенний день, вернуться к вечеру, — Яхонтов после краткой паузы заключал очень простым:

Любя твой день и ночи темноту,Тебе, о родина, сложил я песню ту.

„Конь как в греческой, египетской, римской, так и в русской мифологии есть знак устремления, но только один русский мужик догадался посадить его к себе на крышу“, — пишет Есенин в „Ключах Марии“, размышляя о ключевых началах собственного творчества. У Есенина конь — и в холмах зеленых и на крыше избы, это и дикие скакуны в „Пугачеве“ („Напылили кругом. Накопытили. И пропали под дьявольский свист…“), и праздничный конь под „размалеванной дугой“, и тот, что в сказке „грозно машет головой“, и тот, что в финале „Пантократора“ уже объезжен и запряжен в телегу. И еще есть жеребенок, „милый, милый, смешной дуралей“.

Конь — знак устремления. Русское искусство 20-х годов, отражая новизну и размах жизненного устремления, тяготело к этим коням. И Хлебникову всюду мерещилась голова коня, и Есенину, и, в живописи, Петрову-Водкину. Хлебников — любимый поэт Яхонтова (Попова часто его поминает: „Хлебникова Яхонтов читал в минуту усталости, дома“, „Томик Хлебникова никогда не убирался со стола“ и т. п.). Петров-Водкин — любимый художник Поповой и Яхонтова. В есенинской программе нет иных стихов, кроме есенинских, нет никакой живописи, кроме словесной, но первое же, открывавшее программу стихотворение как бы вбирает в себя образную систему более широкую, чем та, что заключена в одном стихотворении.

Будто в один табун согнаны многие кони, где-то виденные — и у Есенина и помимо него. Вначале табун замер, „уставясь лбами“. Потом он разбегается, мелькает в одном стихотворении тройкой, в другом — жеребенком, в третьем — „конем буланым“, пока не застывает похоронно в „Черном человеке“: „И деревья, как всадники, съехались в нашем саду“. В финале нет храпящих, косящих глазами морд, дугой выгнутых конских шей, веселых санных дорог. Прежде все двигалось, неслось куда-то, а если останавливалось, то для того, чтобы в следующую минуту сорваться с места. Теперь все замерло, застыло.

* * *

Если переписать выбранные стихи Есенина именно в том порядке, в котором они чаще всего исполнялись, это будет некий сложный музыкально-живописно-поэтический монолог, динамически развивающийся. „Все живое“ — можно назвать его главную тему.

Сначала — „В холмах зеленых табуны коней…“. Потом — „Песнь о собаке“, одно из самых замечательных стихотворений по причастности ко всему живому.

Сука родила щенят, а хозяин их утопил.

Яхонтов сразу брал какую-то высокую протяжную ноту. Сначала она была светлой и торжественной, сопровождая рождение новой жизни:

Утром в ржаном закуте,Где златятся рогожи в ряд,Семерых ощенила сука,Рыжих семерых щенят.

В последней строчке слова отделялись друг от друга, как щенки: вот они, каждый отдельно, рыжий, теплый.

До вечера она их ласкала,Причесывая языком…

Он читал это в том ритме, в котором — снизу вверх, размеренно и заботливо — собака вылизывает своих щенков. Даже, кажется, делал такое движение головой.