Форсайты - Зулейка Доусон

– В чем дело?

– Я ему объясняю, миледи, а он настаивает…

– А я ей говорю: ближе ничего нет, – перебил шофер, для убедительности еще повышая голос, хотя и так его могли слышать все. Холодный воздух вливался мимо них в дом.

– Он привез гражданского: несчастный случай на шоссе, говорит он.

– У нас ведь не больница, – сказала Флер шоферу. – Почему вы не отвезли его в Ричмонд?

– Я ей уже пять минут толкую: шоссе вокруг все разворотили. Мне больше ехать некуда.

– А пункт Красного Креста?

– Проехать можно, но на дорогу час уйдет. А я не думаю, чтоб он час протянул, если ему сейчас помощь не оказать. Он обгорел, и его здорово по голове стукнуло, сразу видно.

– Так у нас же нет необходимого оборудования, – опять начала кастелянша, но Флер ее перебила:

– Несите! Сделаем все, что сможем.

Расстегивая перчатки, Флер пошла назад к себе в кабинет. Как ни тщательно она подбирала свой штат, ей пришлось убедиться, что в критические моменты ни у кого нет и десятой доли ее способности трезво мыслить. Она не сомневалась, что, проведя полчаса у телефона, сумеет найти, куда бы его взяли где-нибудь по соседству. Надо позвонить и Траскотту, ее «домашнему» врачу. До его дома меньше мили, так пусть отрабатывает свое жалованье. А Майклу можно не звонить: она будет дома прежде, чем он начнет беспокоиться.

Траскотт приехал меньше чем через четверть часа – тон его нанимательницы подействовал на него куда больше, чем то, что он услышал от нее про случившееся. Флер отправила его наверх, а сама продолжала звонить. Как она и предполагала, еще до истечения получаса ей удалось найти три места, где были готовы взять пациента при условии, что она обеспечит транспортировку. Положив трубку, она опять надела пальто и тут увидела в дверях Траскотта.

– Ну, как новый пациент? – спросила она приличия ради, беря шляпу и перчатки.

– Плохо, леди Монт. Очень плохо. Вы не останетесь?

– Нет. Разве нужно? Я распорядилась, чтобы Эдди отвез его в пункт Красного Креста, как только вы разрешите.

– Боюсь, это невозможно. У него тяжелые ожоги на груди и плечах и сотрясение мозга. Не исключена травма позвоночника. Точно я не знаю, но в любом случае не могу санкционировать перевозку.

– Так что вы предлагаете сделать нам?

– Я проследил, чтобы ожоги и ссадины были перевязаны и чтобы его устроили как можно удобнее. Но что еще… откровенно скажу, я не знаю.

– Ну, так его необходимо перевезти! Вы могли бы поехать с ним…

– Нет смысла. Видите ли, миледи, у нас есть все необходимое. Беда в том, что в подобных случаях никакой специалист не способен сделать что-либо существенное. Все зависит от самого пациента – от его сил и того Бога, в которого он верует.

Флер поняла выражение в усталых глазах Траскотта. Он был прекрасным врачом (иначе она не заручилась бы его услугами), но власть тут принадлежала не ему. И он таким образом молча напомнил ей, кто у кого в подчинении. Если ночью тут умрет случайный раненый, ответственность лежит на ней, а не на нем. Она с коротким вздохом бросила шляпу с перчатками назад на стол и сказала, что хочет видеть пациента.

Жизнь не подготовила Флер к тому, что ей предстояло увидеть. Она молча поднималась по лестнице – в тот момент нечто самое обычное, – а это совершался переход от одной жизни к совсем другой. Она шла за доктором мимо комнат, где выздоравливающие спали, читали при свете настольных лампочек или в наушниках слушали радио. Ничего примечательного, ничего, что могло бы подготовить к ожидающему впереди. И Флер ни к чему не готовилась. Она просто вошла следом за Траскоттом в дверь в конце полутемного коридора, а когда сиделка посторонилась, увидела пациента на белоснежной постели.

Это был Джон.

В ее мозгу безответным вихрем пронеслись всякие «почему?» и «каким образом?» Понять нельзя было ничего – да и зачем? Так решила она секунду спустя. Джон здесь и нуждается в ней. Вот и все. Она крепко ухватилась за косяк у себя за спиной и смотрела, точно каменная, как Траскотт снова производит осмотр, а когда не выдержала, вышла в сумрак коридора.

Доктор последовал за ней через минуту, и Флер потребовала у него подробнейшего отчета: диагноз, прогноз, какое лечение, если оно есть. Что именно не так, какие меры уже приняты, и какие еще можно принять. Не зная, откуда у нее берутся силы, она слушала и запоминала каждую мелочь.

Собственно, врач почти ничего не прибавил к тому, что уже сказал ей внизу, когда пациент был для нее просто еще одним раненым, и к тому же чужим.

– Не сомневайтесь, сделано все, что можно сделать, и никто ничем другим не помог бы. Остается только следить за ним и молиться.

Джону снился сон, и, как ни странно, иногда он сознавал, что видит сон. Но большую часть времени ему казалось, что он просто вспоминает, и его раздражала неясность, что есть что. Все путалось. Он помнил сильный жар, а теперь ему смутно казалось, что в результате с ним произошло что-то неладное. Дурак! Он опять напросился на солнечный удар. Или не опять? Возможно, ему только приснилось, что все прошло. Он еще в Испании? В мозгу у него все путалось, но тут нащупывался какой-то смысл. По Испании он путешествовал с матерью, а хотел быть в Англии с Флер. Но чуть он начинал разбираться, как все заволакивалось черным туманом, в голове и глазах он ощущал странный жар. Место, где он находился, было освещено так слабо, что он практически ничего не видел, даже потолок. Над собой он видел только темноту, но она казалась знакомой. Он попытался перевести взгляд на окно, но это было ошибкой: сразу все словно бы ринулось на него с путающей быстротой. Он только едва заметил огромную луну, сияющую в угольно-черных небесах, а потом услышал стук закрывающихся ставен. И снова прихлынула темнота… А лоб у него стал вдруг прохладным… Если бы и дальше так…

* * *

Флер смотрела, не отрывая глаз. С той секунды, когда началось ее безмолвное бдение, мир и война перестали для нее существовать. Минуты ли, часы ли проходили, пока она сидела у кровати Джона, значения не имело, так как время тоже перестало существовать. Она даже не поворачивала головы, когда заходила кастелянша, и лишь чуть-чуть, когда через несколько большие промежутки заглядывал Траскотт. По ним шел отсчет ее времени – по этим жизненно важным сигналам, повторяющимся каждые четверть часа и каждые полчаса. А в промежутках долгих беззвучных минут только ее сердце отбивало секунды. Она приглаживала его волосы, выбившиеся из-под повязки, все такие же светлые, совсем немного тронутые сединой. А ресницы остались такими же темными. Иногда она прижимала ладонь к его лбу. А один раз коснулась его губами. Когда температура начала подниматься, ледяная рука сжала сердце Флер; она ощущала, как его стискивают скользкие стальные пальцы страха.

Еще одно совещание в коридоре. Траскотт объяснил, что этого следовало ожидать, но никаких мер не принял: они и так делают все возможное. Флер слушала его в эмоциональном оцепенении, внешне придававшем ей спокойствие, пока внутри у нее все разрывалось на части. Ей хотелось встряхнуть этого человека так, чтобы он забыл свою профессиональную неумолимость, хотелось выместить на нем ярость беспомощности, принудить его сделать хоть что-нибудь. Но ее холодный ум совладал с этим порывом, и она просто попросила врача еще раз изложить его соображения для большей ясности. Кастелянша прервала их разговор, сообщив, что звонит сэр Майкл и спрашивает, когда она поедет домой. Имя мужа прозвучало в ушах Флер, как незнакомое – из какого-то иного мира, и ей потребовалась вся сила воли, чтобы ответить.

– Скажите ему, что домой я не вернусь… – И она почувствовала, что ее слова имеют другой смысл, открыть который она не может никому.

Кастелянша удалилась по коридору на бесшумных подошвах, и Траскотт кончил излагать свое мнение – все так же невозмутимо и с безнадежной логичностью. Изнывая от отчаяния, которого не могла выдать, пытаясь уцепиться хоть за какую-то соломинку, Флер спросила, каковы его шансы. И сразу пожалела о своем вопросе. «Пятьдесят на пятьдесят», – было ей сказано. И тут же последовало зловещее уточнение: «Но скорее заметно меньше».

* * *

«Флер остается с тяжелораненым», – услышал Майкл слова кастелянши. Он поблагодарил ее и положил трубку. Но еще не успел пожалеть себя в новой роли благотворительного вдовца, хотя соблазн был велик, как телефон снова зазвонил.

– Майкл, это вы?

Он подтвердил, хотя и не понял, кому.

– Чудесно! Ну, замечательно! Я только хочу поблагодарить вас.

– Не за что, – ответил Майкл в надежде, что и правда не за что. Кто звонит? Вежливость мешала спросить прямо, а голос продолжал трещать ему в ухо:

– Я знала, мы найдем ее! И мы нашли. Но без вашей помощи в самом начале нам бы это вряд ли удалось! Майкл, вы сущий ангел!

В последнем он сильно сомневался, зато голос вызвал зримый образ: сумочка… подбородок… Джун Форсайт! В первые дни войны она пригрела художника-эмигранта, чья дочь куда-то пропала, вспомнил он и справился о подробностях в картотеке бесплодных попыток, хранившейся у него в мозгу. Эта миниатюрная решительная старушка явно заключила сделку со святым Иудой!