История одного дня. Повести и рассказы венгерских писателей - Иштван Фекете

Наверное, с полчаса просидел я в своем укрытии, за кустом. А старый Кисел все играл и играл на своем видавшем виды кларнете. Большинство песен я уже знал, так как часто слышал их по вечерам. Однако мелодия последней песни была для меня новой. Она показалась мне особенно звучной, зовущей вперед.

После этой песни кларнет дядюшки Кисела замолк. Он положил себе на колени инструмент и продолжал молча сидеть в характерной для слепых напряженной позе. Я взглянул на девушку. Она встала, несколько мгновений безмолвно постояла, а затем пошла медленными, упругими шагами. Она прошла совсем рядом мимо меня; я даже ощутил легкий, как ветерок, шелест ее платья. Я все смотрел и смотрел ей вслед, не в силах оторвать взгляда. Сейчас, когда девушка шла, она казалась еще более прекрасной. Осиная талия ее была перехвачена белым поясом; стройные ноги ступали легко и уверенно. Пройдя мимо меня, она пошла в дом и скрылась в двери. Я не смел пошевельнуться и решил выйти из своего укрытия, когда старик тоже войдет в дом.

Однако дядюшка Кисел неожиданно заговорил:

— Ты пришел?

— Ага, — ответил я. — А откуда вы узнали, что я здесь?

— Я слышал, когда ты пришел. Я узнал тебя по походке.

— Но ведь я очень тихо…

— Слепые лучше слышат, чем зрячие.

После минутной паузы он продолжал:

— А ты не боишься?

— Нет.

— А меня обычно дети боятся… Хотя я люблю их.

Он снова помолчал. В моей голове теснилась уйма вопросов. Многое мне хотелось узнать и о нем, и о девушке в красном платье. Однако что-то удерживало меня от того, чтобы спросить о ней.

— Скажите, пожалуйста, дядюшка Кисел, а правда ли, что вы цуцилист? — отважился наконец спросить я.

Старик удивленно поднял голову:

— Кто это тебе сказал?

— Да говорят… Говорят, что и песни, которые вы играете на кларнете, тоже цуцилистские.

— Это называется не цуцилист, а социалист. Но я не являюсь им.

— Это означает что-нибудь плохое?

— Нет, это не означает плохого, и все же я не социалист.

У меня как-то отлегло на душе. Значит, дядюшка Кисел не плохой человек.

— А песни, которые вы играете на кларнете?

— Это песни настоящих людей.

— А кто они такие?

— Бедные и честные… Но чего ты так далеко сел от меня? Садись поближе.

Я встал и подошел к нему. Дядюшка Кисел неуверенным движением протянул ко мне руку. Потом он ласково погладил меня по голове; кончики пальцев ощупывали мое лицо.

— У тебя интересное лицо.

— А дядюшка совсем не видит?

— Совсем, мой мальчик.

— Давно уже?

— Уже двадцать пять лет.

— Наверно, очень плохо ничего не видеть?

Старик не ответил. Однако любопытство не давало мне покоя.

— И во сне не видите?

— Сначала я и после того, как ослеп, видел сны. Но уже давно я во сне слышу только звуки… Песни, мелодии, голоса людей, животных.

Мы долго разговаривали.

Он рассказал мне много интересного, о чем я раньше и понятия не имел. Старик говорил о том, что в Венгрии и во всех других странах рабочие и крестьяне — самые настоящие, порядочные люди. И все же наша страна не принадлежит им. Пролетарии однажды уже сбросили со своей шеи ярмо фабрикантов и помещиков, однако власть пролетариев была подавлена. Это было в 1919 году. На государство венгерских рабочих и крестьян напали со всех сторон. Вот тогда и дядюшка Кисел тоже сражался, был ранен и потерял зрение.

Уже сильно стемнело, когда мы простились. Перед тем как мне уйти, он положил обе руки мне на плечи.

— А о девушке, которую ты здесь видел, никому ни слова. Если узнают, что она скрывается у меня, случится большая беда, очень большая беда, — взволнованно повторил он. — Родителей этой девушки забрали жандармы, и ее заберут, если узнают, что она здесь.

— Я никогда никому не скажу об этом! — со всей искренностью заявил я.

— Я верю тебе, мой мальчик, — сказал старик на прощание. — Верю тебе.

После этого я часто заходил к старику. Меня влекли к нему уже не волшебный замок и не интересные животные. Гораздо сильнее привлекала меня тайна девушки в красном платье и интересные истории, пережитые стариком. Но девушку я больше не видел, да мы и не говорили о ней. Мне казалось, что она постоянно находилась в домике, так как дядюшка Кисел разговаривал со мной только в саду.

Дружба наша длилась всего несколько недель. Люди все больше и больше говорили о том, что война приближается к нам и что скоро фронт подойдет сюда.

Была уже осень. В тот вечер я напрасно прислушивался, ожидая игры старого Кисела, но кларнет его молчал. Обеспокоенный, я направился к маленькому домику. Может быть, слепой кларнетист заболел? По Главной улице в нестройных колоннах, на телегах и автомашинах двигались на запад немецкие и венгерские солдаты. Садовая калитка, обычно тщательно закрываемая старым Киселом, на этот раз была распахнута настежь. Я быстро побежал через лужайку, усыпанную опавшими листьями. Моему взору представилась печальная картина.

Цветы растоптаны, замок разрушен, двери и окна открыты, по двору разбросаны различные вещи и предметы. Сиротливо пустовали сарайчики и клетки для животных.

Я зашел в домик.

Все здесь было перевернуто вверх дном. В крохотном помещении, которое никак нельзя было назвать даже комнатой, я обнаружил предметы женской одежды; среди них было и то платье цвета алых маков, в которое была одета черноволосая девушка.

Комок подкатил у меня к горлу от волнения. Среди поломанной мебели, разбросанных и растоптанных убогих предметов валялся и кларнет.

Обуреваемый самыми тяжелыми чувствами, я испуганно смотрел на эти следы опустошения. Что же могло случиться с дядюшкой Киселом и прятавшейся у него девушкой? Кто и почему учинил эту жестокую расправу?

Потрясенный, я стоял один в маленькой комнате и смотрел, ничего не понимая. Рыдания душили меня…

Через два дня передовые советские дозоры нашли труп слепого кларнетиста на окраине деревни. Фашисты утащили его туда и расстреляли на опушке леса.

Я был на похоронах старого Кисела. Он лежал в необструганном гробу; вместо савана его покрывало кроваво-красное знамя, такого же алого цвета, какого было платье на черноволосой девушке.

Солдаты с красными звездами провожали его в последний путь. Надгробную речь произнес советский капитан. Толмач переводил его слова. Капитан сказал, что дядюшка Кисел был настоящим человеком, революционером. Коммунистом, боровшимся за счастье венгерского народа…

Это было как раз 7 ноября.

Девушку я с тех пор так и не видел и не знаю, что с нею сталось.

Кларнет и сейчас хранится у меня в шкафу, в деревянном футляре. Прах старого Кисела давно смешался с родимой землей. После его смерти никто уже больше не играл на кларнете. И все же я твердо убежден, что его чистая и звонкая музыка неумолчна.

 Перевод О. Громова

Андраш Шимонфи

Ямы той поры

Яма эта больше всего походила на воронку от бомбы. Сходство усиливалось тем, что края ее представляли собой почти правильный круг, и еще тем, что она заметно сужалась книзу, заканчиваясь на дне маленькой лужицей. Изнутри она тоже была бы круглой, если бы ее округлость не нарушал удивительно живучий куст бузины. В жаркую, сухую погоду вода со дна ямы по невидимым протокам уходила в грунт, оставляя после себя илистую жижу. Но в том году погода не очень благоприятствовала этому: не было настоящего лета, чуть ли не каждую неделю шел дождь, над крышами грохотали грозы, город был дочиста омыт ливнями. А однажды и град выпал — величиной с орех, — он засыпал улицы и фруктовые сады. Газеты поместили тогда фотографию старого дворника, который своей ветхой, сильно поредевшей метлой пытался расчистить дорогу от выпавшего града. Яма уже несколько лет уродливо зияла посреди полого, поросшего травой и кустарником склона горы, где когда-то была комфортабельная вилла, от которой уцелели ступенька лестницы и обломки парапета. Правильную и красивую воронкообразную яму очень портили эти ливни и грозы: потоки воды проделывали по бокам воронки желобки и дорожки, образуя вымоины, и, к великому огорчению мальчика, приносили в воронку всякий хлам и мусор. Разумеется, и этот хлам таил в себе немало загадочного: на дне, как раз в самом центре, лежал чайник, довольно хорошо сохранившийся; по нему лучше всего можно было определить уровень воды в воронке. После сильных дождей чайник скрывался под водой — не видно было даже черной его ручки; в более сухую погоду он резко выделялся своими четкими формами на фоне илистого дна, напоминая высохший человеческий череп, бог весть как попавший туда.

Еще в яме можно было найти осколки цветных изразцов — одни сверкали на солнце ярким глянцем, другие же, скромно притулившись на склонах воронки, показывали свою ребристую тыльную сторону. Валялся там и один беспризорный полуботинок; можно было подумать, что кто-то нечаянно ступил в яму, и, чтобы высвободиться из нее, предпочел оставить на вязком дне свой полуботинок, который с тех пор как бы врос в грунт и уже не отличался от него по цвету. Были среди хлама и тряпки, и поржавевшие железные обручи, обломки кирпича и осколки стекла, обрывки бумаги и старая, полуистлевшая дамская сумочка.