Рыцари Дикого поля - Богдан Сушинский

Тимош уже все понял. Грустно улыбнулся и отвел потухший взгляд, чтобы не встречаться со взглядом отца.

— Вот я и подумал, — произнес он некоторое время спустя, — если оставишь заложником меня, и татары, и казаки будут знать, что жизнь моя действительно чего-то стоит для тебя.

Полковник тягостно помолчал.

— Спасибо, что ты столь мужественно встретил мою отцовскую подлость, — прохрипел он, вдруг почувствовав, что горло перехвачено спазмой. — Додумался: — сокрушенно покачал головой, — родного сына оставлять татарам в заложники!

— Посчитаем это обычной военной хитростью. Вряд ли хан станет держать меня все время в тюрьме, наверное, оставит при дворе, только под присмотром. А значит, будет шанс сбежать.

Теперь уже настало время отца улыбнуться — грустно и снисходительно. Он действительно был признателен Тимошу за то, что тот с таким воинским пониманием отнесся к той миссии, которую собирается уготовить ему отец. Что он воспринял это признание отца, как подобает казаку воспринимать решение атамана.

— Ты хоть понимаешь, что такое оказаться заложником?

— Что ж тут понимать?

— Это означает, что, если я нарушу хотя бы один из пунктов договора, Ислам-Гирей велит казнить тебя.

— Велит. Куда ему деваться? И ты нарушишь этот договор, если так нужно будет для восстания, если так решит казачье товарищество.

Хмельницкий вновь сокрушенно повертел головой.

— Ты все еще ничего не понял. Я, конечно же, буду придерживаться пунктов договора, как апостол — заповедей Христа. Но хан может казнить тебя и тогда, когда я ни одного из них не нарушу, просто ему это будет выгодно. Например, твоя казнь или же «подлое» убийство тебя кем-то из окружения хана может стать удобной формой объявления войны Запорожской Сечи, Украине, всей Речи Посполитой; поводом для этой войны.

— Но я буду вести себя так, чтобы…

— От тебя там уже ничего зависеть не будет. Тебя могут даже не казнить, а попросту убить кинжалом или ядом. И не сторонники хана будут делать это, а его враги, которым захочется поссорить нас. Но убить тебя могут и наемные убийцы, подосланные поляками. Им ведь страшно столкнуться с военным союзом казаков и татар, проще натравить одну из этих сил на другую. Вот почему, как только ты останешься в заложниках, я буду проклинать себя еще страшнее, чем ты меня.

— Да не стану я никого проклинать, — постепенно приходил в себя Тимош. — Разве не понимаю, что так заведено? Я — твой сын, и хан знает, что, пока я под его саблей, ты ничего не нарушишь.

— Но хан может выдвинуть такие условия, которые я, подняв восстание… взяв под свое командование тысячи повстанцев, попросту не смогу не нарушить! — вскричал полковник и, стегнув коня плеткой, умчался прочь, чтобы сын не видел, как глаза отца, уже потерявшего одного сына, затмили предательские, сродни своенравной сабле хана, слезы.

18

— Он пришел, госпожа графиня, — Эльжбетта надула щеки и испуганно округлила глаза. — Маленький, весь в черном…

Служанка могла бы и не уточнять. Уже по выражению лица, по ужасу, прочитываемому в ее сливовых глазенках, графиня д’Оранж, не напрягаясь, догадывалась: в очередной раз ее удостоил визитом Коронный Карлик.

— Где он сейчас?

— Как всегда… В тайном будуаре. Прошел туда, не спрашивая разрешения.

«Так почему это приводит тебя в ужас? Он уже давно ни у кого не спрашивает здесь разрешения», — мысленно ответила ей Клавдия д’Оранж. Но вслух произнесла:

— Что тебя так пугает в этом добром, совершенно безобидном человечке?

— Мне всегда почему-то страшно, — шепотом ответила Эльжбетта, приподнимаясь на носках и указывая пальцами на стенку, — когда он, не спрашивая разрешения, заходит в ваш «будуар любви».

— Ну, насколько мне известно, теперь это не только мой «будуар любви», но и твой, — незло засвидетельствовала свое почтение графиня д’Оранж. — Стоит ли каждый раз напоминать об этом друг другу?

— Мой?! Что вы, что вы, госпожа графиня! — заволновалась Эльжбетта. — Вы можете говорить такое разве что в шутку. А если кому-то угодно…

— Хватит! Ванна готова? — графиня восседала в роскошном венском кресле, и розоватое, заметно раздобревшее тело ее озаряло голубоватый пеньюар нежным огненно-бледным, словно вечерняя луна перед полуночной бурей, сиянием…

Времена их случайных встреч с Коронным Карликом давно миновали. Теперь графиня знала дни и часы, в которые тайный советник короля господин Вуйцеховский, «бедный, никем в Варшаве не замечаемый» Коронный Карлик, имеет полное право появиться у нее без предупреждения, и, храня традицию своего сумеречно-таинственного дворца, она всегда приказывала готовить к его ожидаемому приходу ванну. Медную, привезенную сюда специально из Парижа — как любила подчеркивать по случаю и без случая ее служанка Эльжбетта, старавшаяся во всем подражать своей госпоже. Даже в ее невинных забавах в тайном «будуаре любви».

— Это лучшая ванна в Варшаве. Я узнавала, госпожа графиня. Она у нас с вами всегда готова.

«У нас с вами!» — не смогла удержаться от сугубо женской иронии Клавдия д’Оранж. — Так она далеко пойдет, мерзавка». Свое «мерзавка» графиня всегда произносила с вежливой завистью к тому, кто удостаивался этого титула. Порой оно звучало в ее устах почти любовно.

Войдя в ванную комнату, графиня сбросила пеньюар и, попробовав кончиком пальцев ноги воду, медленно погрузилась в нее. Несколько минут она лежала, наслаждаясь уморительной теплотой воды, томной негой, охватывающей все ее тело, от кончиков ног до корней волос, вводя себя в то полудремотное-полублаженное состояние, из которого ее могло вывести разве что появление королевского гнома.

— Где он? — почти в полусонном бреду спросила она, услышав легкие вкрадчивые шаги служанки, которая принесла еще немного теплой воды, чтобы поддержать нужную температуру.

— Сидит в кресле. Там, в тайном…

— Почему он там сидит?

— Если уж он задумывается, то так, как задумываются разве что перед казнью или коронацией.

— Ты, конечно же, склонна считать, что «как перед казнью», сладострастная мерзавка? Зови его. Уверена, что после того, что он услышит здесь, ему действительно будет над чем задуматься. Причем надолго. Если только его не казнят, причем как раз перед очередной коронацией.

— Этого маленького, всего в черном. Казнить? — надула щеки и округлила глаза Эльжбетта. Всю свою недолгую жизнь пышногрудая круглощекая чешка — дитя Судет — прожила, удивляясь всему на свете, даже тому, что Господь наделил ее возможностью удивляться. Уж таковой она родилась, эта сладострастная мерзавка. — Его никто не осмелится казнить. Вся Варшава боится его. И вообще, такого невозможно умертвить, — неожиданно заверила Эльжбетта, все еще пребывая в своих собственных размышлениях.