Жизнь Нины Камышиной. По ту сторону рва - Елена Коронатова

…Близился конец учебного года. Кажется, все в группе сами понимали, что пришла пора наверстывать упущенное.

Дома у Нины стало совсем невыносимо. У Африкана на службе прошла, как писали в газетах, «чистка соваппарата», и его вычистили. За что? Он ругал завистников.

Теперь отчим совал свой нос всюду: заглядывал в кастрюли, копался в буфете, лазил в кладовку и сам выдавал продукты на обед.

Но, странно, к Кире он не придирался, относился к ней с подчеркнутой симпатией.

Кира пропадала в школе, прибегала домой поесть и мчалась на очередное собрание, а вечерами заваливалась спать. Если раньше Кира хоть что-то делала по дому, то теперь она ловко от всего увертывалась.

Натка ничем не могла помочь Нине — ее замучили фурункулы — сказались голодные годы. Приходилось все по хозяйству делать одной. Тут уж не до общественных нагрузок. Вот поправится Натка, тогда Нина на школьном собрании потребует, чтобы и ей дали нагрузку.

Вскоре Коля принес Илагину сдельную работу — снимать копии с чертежей. Африкан сидел над чертежами даже по ночам.

Однажды отчим предложил и для Нины достать сдельную работу — переписывать карточки продналога. За всю свою жизнь более нудной работы Нина не знала. В первый же день отчим вернул из 20 переписанных ею карточек 17. Выходит, она за долгий субботний вечер (свободный от урока с Леней) заработала три копейки — по копейке за карточку. Отказаться от переписки самолюбие не позволяло.

Теперь Нина постоянно торопилась: надо успеть приготовить обед, не опоздать в школу, вовремя прийти на урок с Леней, а потом — переписка карточек. И все надо, надо, надо… Приходилось дольше засиживаться над учебниками. Бригадно-лабораторный метод существовал формально. Остались столы и сидение за ними.

— Запомните, для вуза нужны ин-ди-ви-ду-альные знания, — частенько твердил Платон.

…Шли дни, и Нине казалось, что встречи с Петренко были давным-давно, что лето, шалаш, в котором она, глядя на облака, бог весть о чем мечтала, ожидание чего-то прекрасного, и тот незабываемый день восторгов и немыслимых терзаний, когда она маялась над рассказом, все это было тоже давным-давно. И совсем не с ней.

В глубине души Нина надеялась, что Шарков все же «агитнет братву в ячейке». Но разговора о комсомоле он больше не заводил. Повидать бы Петренко, все ему выложить — и про прослойку, и про социальное происхождение, про объяснения с Кирой…

Как-то после уроков Нина пошла к Петренко. Недалеко от его дома наткнулась на толпу. Простоволосая, растрепанная баба с визгом кричала:

— Бейте его, гада! Спасу от их нету!

Нина пробралась в толпу, и через плечо мальчишки увидела дикое зрелище — на затоптанном снегу лежал маленький оборванец, а здоровенный парень пинал оборвыша. Пинал, будто перед ним не человек…

— Что вы делаете! Как не стыдно!

Не оглядываясь, парень пробормотал:

— Мотай отсюда! Тоже по шеям дать?

Нина кинулась к дому Петренко. На ее счастье, Петренко колол дрова у крыльца.

— Петреночка! — Она непроизвольно назвала его как в детстве. — Там… там… бьют мальчишку!

Он ни о чем не стал расспрашивать, а, схватив с поленницы полушубок и, на ходу одеваясь, помчался за Ниной.

Оборвыш стоял на коленях и, размазывая грязные потоки слез по лицу, что-то жалобно гнусавил. Здоровенный парень ударил оборвыша по шее.

— Что за самосуд? А ну убери руки! — приказал Петренко.

— Кому така холера нужна, — буркнул парень и как-то незаметно исчез.

Толпа поспешно отступила. Отойдя на приличное расстояние, простоволосая растрепанная тетка выкрикнула:

— Пораспущали беспризорников. Оды-ды[1] придумали. Деньги, собирают, а они обворовывают честных граждан.

Остались две-три любопытствующие старушонки, мальчишки и толстяк в старомодной шубе и каракулевой шапке пирожком.

Оборвыш нацелился удрать, но толстяк с удивительной для его толщины ловкостью схватил мальчишку за шиворот.

— Он украл у меня кошелек и не сознается, паршивец.

— Не брал я ихнего кошелька, — загнусавил оборвыш. — Нужон мне ихний кошелек. Пустите, дяденька.

— Отпустите его.

— Что вы! Он удерет! — возмутился толстяк, но, глянув на Петренко, отпустил оборвыша.

Нина решила: сейчас мальчишка удерет. И правда, он пригнулся, как для прыжка. Петренко не схватил его, нет, а просто положил мальчишке на плечо руку и что-то тихо произнес. Оборвыш зашмыгал носом.

— Ну, побыстрее! — сердито сказал Иван Михайлович.

Оборвыш запустил руку в лохмотья, выудил из них кошелек и со злостью швырнул его на снег.

— Подними!

Оборвыш, стрельнув на толстяка колючими глазами, выхватил у него из-под носа кошелек и подал его Петренко.

— Сосчитайте, все ли там. — Иван Михайлович вручил кошелек толстяку.

— Больше ничего нет? — спросил Петренко.

— Есть утирка, — оборвыш вытащил носовой платок.

— А еще? Все равно узнаю, — пригрозил Петренко.

Оборвыш нехотя полез в лохмотья и извлек золотой медальон, заставив дружно ахнуть старушонок.

— Представьте, я даже не заметил, как этот сукин сын… Ах, господи! — разахался толстяк и куда-то заспешил.

К удивлению Нины, оборвыш, как знакомому, сказал Петренко:

— Гражданин начальник, отпустите, ей-богу, в последний раз.

— Врешь ты все, — скорее с грустью, чем сердито, сказал Петренко, — ты же давал мне слово и нарушил.

Теперь Нина хорошо рассмотрела лицо мальчишки. Он совсем не такой уж маленький, каким показался ей вначале. Лицо у него желтое, и вот что непонятно — даже в морщинах. Мальчишка-старичок!

— Я разе сам по себе, — заныл оборвыш.

— Слушай, Кешка, ты не крути, — строго сказал Петренко, — ты что, опять сбежал из Дома беспризорника?

— Не-е-е, зимой куды побегешь, — вздохнул беспризорник. — Разе я сам по себе… Проиграл ребятам в карты…

— Как проиграл?! — невольно вырвалось у Нины.

Оборвыш покосился на Нину с явным презрением — дескать, этой что здесь надо!

— Объясни, как проиграл.

— Шамать-то охота, а шамовка хреновая. С такой шамовки, однако, загнесся. Кто в карты проиграл, ну, того шкеты посылают шамовку доставать. Я проиграл. Не пойдешь, поди, знаете — темная.

— Погоди, — Петренко с сомненьем покачал головой, — я звонил неделю назад, вам продукты выдали сполна.

— А Липа их тю-тю! — беспризорник выразительно присвистнул.

— Ну, пошли к вам.

— Михалыч, а ты меня не продашь?

— Разве, Кешка, я когда-нибудь тебя продавал? — Петренко шел не оглядываясь, будто твердо знал, что Кешка плетется за ним.

Нина потопталась нерешительно, потом, догнав их, спросила:

— Можно мне с вами?

Петренко сначала отрицательно мотнул головой, но потом переменил решение.

— Идем, — он положил руку ей на плечо.

Беспризорник тихо спросил:

— А легавая на што?

Петренко промолчал: или в самом деле не расслышал, или не захотел отвечать.

Дом беспризорника стоял на пустыре, неподалеку от реки, оттуда к дому подбирался холодный снежный ветер. Неприютное серое здание, с кое-где заколоченными фанерой окнами. Заборов нет. Кругом грязные сугробы. В стороне дощатые уборные с хлопающими на ветру дверками.

— Маленько обождите, — Кешка юркнул под крыльцо и через минуту вылез в потрепанном пальтишке.

— Так, — оглядев Кешку, проговорил Петренко, — маскарад получается.

Дверь распахнута в черный провал длинного коридора, в углы намело снега.

— Что же вы тепло не бережете, — покачал головой Петренко.

— Липа дровишки тоже… того… — шепнул Кешка, — на подводу, и ваших нет. Михалыч, я на чердак, а то скажут шкеты, что начальничка навел.

Кешка исчез, будто растворился в темноте. Петренко стал открывать двери одну за другой. Безлюдные холодные комнаты: столовая с длинными некрашеными столами и скамьями; классная комната, судя по растерзанной географической карте на стене и поникшему глобусу на ветхом шкафу. А что же это? В нос шибануло застоялой мочой. Неужели спальня? Окна забиты фанерой. Топчаны — один к одному, без проходов, на топчанах тряпье. Кто-то хрипло дышит. Иван Михайлович отогнул край шубейки. К грязной, без наволочки, подушке будто прилипла голова мальчишки.

— Постой у двери, — сказал Нине Петренко.

Оказалось, еще двое больных. Петренко спросил их:

— Здоровые здесь же спят?

Парнишка с красными слезящимися глазами простуженным голосом сказал:

— Здеся. Других спальнев не топят.

Мутило от вони. Нина обрадовалась, когда вышли в темный коридор. В конце хлопнула дверь и раздались мальчишеские голоса, смех.

— Вот они где, субчики-голубчики, — тихо сказал Петренко.

Комната большая, в ней полно мальчишек. Нине показалось, что они все на одно лицо. Все Кешки. Видно, мастерская — у стен верстаки. Ребята резались в карты, сидя прямо на полу. В центре круга бутылка с мутноватой жидкостью. Бутылка и карты исчезли. Моментально.