Соколы - Иван Шевцов

— Мы, патриоты, не должны молча наблюдать за «ползучей контрреволюцией», надо что-то делать, — говорил мне Евгений Вучетич.

— Что ты конкретно предлагаешь? — спросил я.

— Надо бить в набат. Написать коллективное откровенное письмо в Политбюро, открыть им глаза на то, что творится. Эту мысль высказывал мне и Михаил Иванович Царев, и Федор Васильевич Гладков, и другие товарищи. Все они обеспокоены беспечностью властей и готовы подписать такое письмо. Давай заготовим текст.

Черновой вариант такого письма был «сочинен» в тот же день. Оставив его на письменном столе в кабинете Вучетича, я уехал домой. На другой или на третий день позвонил помощник члена Политбюро (тогда Президиума) Е. А. Фурцевой Н. С. Калинин и сказал, что Екатерина Алексеевна приглашает меня завтра к десяти часам быть у нее. В приемной Фурцевой Калинин с дружеской улыбкой сказал мне вполголоса: «Не волнуйтесь, все нормально, вы правы». Я не успел сообразить, в чем моя правота, как открылась дверь кабинета и оттуда вышел бледный Всеволод Кочетов. Он крепко пожал руку и, шепнув «держись», быстро ушел из приемной. В это время через приемную стремительно промчался в кабинет Фурцевой розовощекий секретарь ЦК по идеологии Поспелов (Фогельсон). И через минуту пригласили меня. Сразу скажу: Фурцева была настроена доброжелательно, Поспелов же, напротив, разъярен, как бык на родео. Оказывается поводом для вызова в ЦК послужило письмо, которые мы с Вучетичем собирались послать в Политбюро. Я недоумевал почему такой бешеный гнев Поспелова вызвало еще незаконченное, никем не подписанное письмо? И каким образом этот черновик, оставленный на столе у Вучетича, попал в ЦК? Поспелов (кандидат в члены Политбюро) был рангом ниже члена Политбюро — Фурцевой. Он обвинял меня и Вучетича в попытке создать, ни много ни мало, оппозицию ЦК, расколоть интеллигенцию.

— Это оппортунизм — кричал он, багровея от гнева.

— Мне непонятно, — говорил я, — почему столько шума из ничего? Письмо не написано, никем не подписано, и ни я, ни Вучетич его вам не передавали.

— Вы давите на ЦК! — не унимался Поспелов. — Хотите поссорить нас с прогрессивной интеллигенцией Запада!

— Спокойно, Петр Николаевич, — корректно осадила его Фурцева. — Произошло недоразумение, и только. Не надо было коллективного письма. Вы могли подписать вдвоем с Вучетичем или просто зайти в ЦК, поговорить.

Но Поспелов не мог остановиться, он кипел, как самовар:

— Мы знаем, что вы делаете в журнале «Москва» с кадрами. Вы увольняете сотрудников еврейской национальности!

Вот, оказывается, что взбесило Поспелова (Фогельсона), подумал я и сказал:

— Да, увольняли, но совсем не потому, что они евреи, а из-за профессиональной непригодности.

На этом разговор был окончен. Но, кроме меня и Кочетова, в тот же день по поводу письма на «ковер» вызывались Е. Вучетич, А. Софронов и Н. Грибачев. Последние, как и Кочетов, не имели никакого отношения к злополучному письму, которое, как потом сказал мне Вучетич, его помощник Шейман передал журналисту из «Известий» Гольцеву, а тот своему шефу Аджубею. Так оно попало в ЦК. Но возникал вопрос: почему такой переполох? Ответ напрашивался сам собой: на самом верху власти, в Политбюро, есть силы, способствующие идеологической и духовной интервенции, растлению советского общества И по тому, как был взбешен Поспелов (Фогельсон) и лояльно вела себя Фурцева, можно было понять, что там нет единомыслия.

А 1960 г у меня вышло сразу три книги: «На краю света» (первая часть романа «Любовь и ненависть»), «Подвиг богатыря» (о Сергееве-Ценском) и «Евгений Вучетич». Я решил попытаться войти в Союз писателей. Я знал, что многие члены Союза не имеют в своем творческом багаже ни одной книги и были приняты за несколько журнальных или даже газетных статей. В основном это были лица еврейской национальности. По подсчету Вл. Солоухина, Московская писательская организация на 80 процентов состоит из евреев, так что шансы мои войти в Союз были невелики. Так оно и случилось: уже на первой стадии — в приемной комиссии — я получил отказ. Через два года я издал большой роман «Свет не без добрых людей». Сделал вторую попытку, и опять «от ворот поворот». Друзья шутили: поменяй фамилию. Вспомни, как генерал Ермолов просил царя произвести его в немцы.

Прошло еще два года, и у меня сразу вышло два новых романа: «Семя грядущего» и «Тля». Если «Семя грядущего», посвященный первым дням войны на границе, прошел незамеченным критикой, то «Тля» вызвал на себя шквал критического огня. Казалось, не было печатного органа, который бы не откликнулся ядовитой статьей или фельетоном. Сигнал подала радиостанция «Голос Израиля»: мол, впервые за годы советской власти в СССР издан антисемитский роман. А, между тем, в книге даже нет слова «евреи», а один из положительных персонажей носит имя и фамилию Яков Канцель. Серьезных статей о «Тле», в сущности, и не было. Вместо этого — оскорбление автора, зубоскальство и ненависть. Особой ядовитостью отличались статьи Михаила Ханановича Синельникова и Зиновия Паперного. Одновременно в адрес издательства и лично мне пошел поток читательских писем.

Активная поддержка читателей помогла мне не терять самообладания. Я помнил слова Гоголя: «У писателя только и есть один учитель — сами читатели». Знал я, как травила критика даже таких гигантов русской литературы, как Л. Толстой, Ф. Достоевский, А. Чехов. О «Братьях Карамазовых» А. Григорьев писал: «Достоевский дописался до чертиков. Просто нервическая чепуха». Это легкомысленная реплика эстета. Но и Добролюбов позволил себе нечто подобное об «Униженных и оскорбленных», выговаривая: «Надо быть слишком наивным и несведущим, чтобы серьезно разбирать эстетическое значение романа; который обнаруживает отсутствие претензий на художественное значение».

Было ясно, насколько наша печать сионизирована. Поднятый ею шум был услышан как в Кремле, так и на Старой площади. Но и там мнения были неоднозначные.

Член Политбюро П. С. Полянский горячо поддержал роман. Суслов — напротив. А ведь он был главным вершителем судеб творческой интеллигенции. Сейчас уже не помню, по чьей инициативе я оказался в кабинете заведующего отделом культуры ЦК Д. Поликарпова. Я спросил его, чем вызвана такая организованная травля? И он ответил: «Вы бросили раскаленный булыжник в гадюшник и хотите, чтоб гады смолчали?» Ответ был лаконичным и убедительным.

Уединившись на даче, я продолжал работать, и в 1970 году одновременно вышли в свет мои новые романы «Любовь и ненависть» и «Во имя отца и сына». Это было неожиданно для моих оппонентов, решивших, что после кавалерийских атак со мной как писателем покончено. Издание сразу двух новых романов для них прозвучало как гром среди ясного неба. И вновь со страниц просионистской печати обрушивается на меня критический, доведенный до истерики вал. На этот раз к нему присоединила свой голос и западная сионистская пресса: в «Нью-Йорк таймсе» — Б. Гверцман, в «Интернэшнл геральд трибюн» — Г. Шапиро, в «Унита» — А. Гуэро. И как ответная реакция — поток читательских писем.

Два последних романа и поднятая вокруг них свистопляска не были проигнорированы «верхами». Детонатором послужили опубликованная в газете «Советская Россия» статья поэта Игоря Кобзева и подборка читательских писем, положительно оценивших романы «Любовь и ненависть» и «Во имя отца и сына». Тогдашний руководитель агитпропа ЦК, один из главных «агентов влияния» А. Н. Яковлев пытался не допустить публикации статьи Кобзева, а когда она все же была опубликована, натравил на меня и руководство «Советской России» главного идеолога партии, «серого кардинала» и масона М. Суслова. По этому поводу был созван секретариат ЦК, в результате главный редактор «Советской России» В. Московский и его заместители К. Морозов и С. Бардин лишились своих постов. А спустя какое-то время из Политбюро были выведены те, кто разделял мои позиции, выраженные в романах: Д. Полянский, А. Шелепин, К. Мазуров.

По рассказам ныне здравствующего Д. С. Полянского, А. Н. Косыгин так же положительно отозвался о романе «Любовь и ненависть» и возмущался, что я до сих пор не член Союза писателей.

Однажды при мне Всеволод Кочетов сказал Леониду Соболеву, тогдашнему руководителю Союза писателей России: «Леонид Сергеевич, ты считаешь нормальным, что Шевцова не принимают в Союз?» И Соболев ответил: «А что я могу сделать? Московская банда ненавидит Ивана так же, как меня и тебя. Я советовал Ивану поехать в Смоленск или в Рязань, вступить там в Союз, а мы на своем секретариате утвердим». Обойти таким образом «московскую банду» я считал для себя неприемлемым, оскорбительным, и вновь спустя пять лет подал заявление в приемную комиссию. К тому времени у меня были изданы еще три новых романа: «Набат», «Бородинское поле» и «Лесные дали». Случай беспрецедентный: автора семи романов, тираж которых превысил миллион экземпляров, сионистская мафия не допускает в Союз писателей. Наконец-то члены приемной комиссии поняли всю нелепость положения и проголосовали «за». Но это была лишь первая инстанция. Окончательное слово осталось за секретариатом Московской писательской организации. Основными докладчиками о моем творчестве на секретариате были назначены известные русские писатели Иван Акулов и Петр Проскурин, придерживающиеся патриотических позиций. Это вызвало тревогу в сионистских кругах, которые намеревались во что бы то ни стало не допустить положительного решения о принятии меня в Союз писателей. Для этой цели они решили бросить в «бой» свою гвардию: поблескивающих Золотыми Звездами Героев Соцтруда Валентина Катаева и Юрия Жукова, журналиста из «Правды», не имеющего отношения к художественной литературе. На подхвате был отличающийся агрессивным экстремизмом Александр Борщаговский. Атмосфера на секретариате, как мне рассказывали товарищи, была напряженной. Чувствовался водораздел между русскими и русскоязычными писателями, т. е. евреями. Петр Проскурин, сделав объективный анализ моего творчества, выразил удивление, что я до сих пор не член Союза писателей. Он был «за». Признанный мастер художественного слова фронтовик Иван Акулов, автор великолепного романа о войне «Крещение» и других книг, в своем выступлении сказал: «Значимость каждого писателя измеряется прежде всего широтой общественного звучания его произведений. И справедливо говорят, что писатель — это голос своего времени, это совесть и память народа… Именно таким писателем своего времени я считаю И. М. Шевцова. У его книг завидная судьба: они никогда не лежат на прилавках магазинов или библиотечных полках, потому что читатели самых отдаленных уголков нашей Родины знают Шевцова и охотно, с увлечением читают его…