Белый раб - Ричард Хилдрет

Как бы для того, чтобы укрепить в моих собственных глазах проявленную мною терпимость, которая, видимо, польстила ему и к которой он не привык, мистер Джон Колтер воспользовался прогулкой при лунном свете; это было во время нашей второй стоянки, и, так как больше уже не нашлось простаков, которых он мог бы обобрать, он решил рассказать мне историю своей жизни.

Он был сыном богатого плантатора, или, вернее, одного из тех землевладельцев, которые когда-то были богаты, а потом уже продолжали считаться таковыми до конца дней. Так или иначе, он был воспитан в изобилии и роскоши. Образование он получил очень приличное. Отец отправил его путешествовать по Европе, где он швырял деньгами и вёл довольно беспутную жизнь. Смерть отца заставила его вернуться домой. Имущество, поместья, земли и рабы были заложены и перезаложены, продажа не могла покрыть всей суммы долгов, и все дети умершего оказались без всяких средств к существованию.

Предоставленный целиком самому себе, он попал в очень трудное положение. Разорившиеся семьи имели обыкновение уезжать куда-нибудь на Запад, на новые территории, надеясь там поправить свои дела. Но для этого надо было захватить с собою рабов, а у него их не осталось ни одного. Не было и денег, чтобы купить их. Расточительность же его была настолько хорошо всем известна, что никто из друзей его отца не согласился дать, ему в долг. Любопытно отметить, что с тех пор как хозяйство пришло в упадок, друзей у семьи осталось совсем мало, несмотря на то, что отец Джона Колтера славился когда-то своим широким гостеприимством и принимал у себя в доме многочисленных знакомых.

Молодой человек был хорошо образован и мог бы найти себе место воспитателя в какой-нибудь богатой семье, но в глазах южан это значило потерять всякое достоинство и перейти в зависимое положение.

— Вы ведь знаете, — сказал Джон Колтер, — что римляне поручали воспитание своих детей образованным рабам. А у нас в Америке учителей поставляет Новая Англия. Чтобы заняться торговлей, опять-таки нужны были деньги. Да кроме того, торговля находилась главным образом в руках всяких авантюристов с Севера, которые и помощников своих и агентов выписывали также со своей родины.

Наконец, не находя ничего лучшего, он поступил на службу к богатым работорговцам Мак-Грэбу и Гуджу в качестве старшего агента и бухгалтера; впоследствии же он стал их компаньоном. Но этот новый для него род деятельности по многим причинам был ему неприятен. Прежде всего, считалось, что это занятие предосудительное, но почему это было так, он не знал. Он хорошо понимал, что, например, будучи англичанином или даже каким-нибудь янки — если только вообще существуют янки, у которых хватает смелости иметь собственное мнение, в чём он не был уверен, — можно находить что-то предосудительное в торговле человеческими мышцами и жилами, в том, чтобы покупать и продавать мужчин, женщин и детей. Что до него, то он отнюдь не отличался особой щепетильностью и не считал себя человеком очень уж нравственным или благочестивым, — эти качества он оставлял своим хозяевам. Один из них, Мак-Грэб — хоть сам, правда, и не был методистом, — нередко сопровождал свою благочестивую жену и детей на молитвенные собрания методистов, и секта эта рассчитывала, что и он перейдёт в их веру. Второй, мистер Гудж, тот был самым ревностным баптистом; он построил почти целиком на свои средства церковь в городе Августе. Его благочестие, впрочем, не мешало ему преспокойно торговать такими же баптистами, как он сам.

— Больше того, Гудж даже считал, что рабство — вещь совсем неплохая, не только в каждом отдельном случае, но и взятое в целом. Разве святой Павел не говорил: «Рабы, повинуйтесь господам вашим»? И разве это изречение не служит достаточным доказательством того, что должны существовать и рабы и хозяева и что первые обязаны повиноваться последним? Это была излюбленная тема, к которой беспрестанно возвращался Гудж. Развивал он свои положения так красноречиво и убедительно, что однажды в Нью-Йорке, куда он прибыл, разыскивая нескольких рабов, которых он купил в Балтиморе и которые потом от него сбежали, он после длинной речи, произнесённой на тему о повиновении господам, был одним из живших в гостинице священнослужителей принят за доктора богословия, чему способствовала также и его внешность. Его даже пригласили прочесть несколько проповедей на тему о божественном происхождении рабства в одной из самых модных и посещаемых церквей Нью-Йорка.

— Однако, — заявил Колтер, — несмотря на все его доводы и все тексты священного писания, к которым прибегал мой благочестивый компаньон, я никогда не одобрял ни рабства, ни торговли рабами. В самом деле, разве не отвратительно видеть, как кучка образованных и физически крепких белых людей всё своё время, энергию и сообразительность тратит на то, чтобы силой, мучениями или ласковыми уговорами заставить упрямых и неподатливых негров выполнять работу, которая делается неряшливо и спустя рукава и к тому же всегда бывает непроизводительной, в то время как те же самые люди могли бы всё сделать в сто раз лучше и с меньшей затратой напряжения и труда, если бы они это делали для себя? Я должен сказать, что вся система рабства, если взглянуть на неё со стороны, являет собой очень жалкое зрелище. Но я не знаю, почему торговля рабами считается делом менее респектабельным, чем покупка рабов и рабовладельчество. Тем не менее это так, и мистер А. из Виргинии, который спасает себя от эмиграции или распродажи имущества с молотка только тем, что продаёт ежегодно на южный рынок полдюжины молодых рабов обоего пола, с некоторым презрением смотрит на торговца, который их у него покупает. Вместе с тем мистер Б. из Джорджии на свои сбережения и на деньги, взятые в долг, покупающий себе новых рабов, смотрит с не меньшим презрением на торговца, который их ему продаёт. В силу какой-то причины, — насмешливо добавил мистер Колтер, — старая истина, что хранитель краденого — тот же вор, оказывается не очень-то применимой к торговле рабами.

В силу какой причины — он так и не мог сказать, может быть потому, что гораздо легче увидеть в чужом глазу соринку, чем в своём — бревно.

Торговля эта имела и другие неприятные стороны; правда, с худшей из них ему сталкиваться почти не приходилось. Покупкой рабов в штатах, расположенных ближе к Северу, занимался главным образом Мак-Грэб. Вырывать рабов из родных домов и разлучать с семьями было делом трудным и неприятным, во всяком случае для него, хотя Мак-Грэб никогда на это не жаловался.

Продажей рабов в Августе занимался Гудж; он, как и всякий другой, умел представить свой товар в необычайно выгодном свете. Мало кто мог бы превзойти его в искусстве продать чахоточного или золотушного раба за сильного и здорового или же сбыть сорокапятилетнюю женщину, выдав её за тридцатилетнюю.

Мои обязанности, — продолжал рассказывать мистер Колтер, — состояли в наблюдении за невольничьей тюрьмой в Августе, где рабов откармливали и приводили в порядок перед продажей. Здесь царило изобилие и допускалась даже известная мягкость в обращении: рабы должны были на аукционе казаться упитанными и весёлыми. Но здесь, однако, происходили тяжёлые сцены, например когда разлучали матерей с детьми. Эти сцены производили на меня очень сильное впечатление — я ведь человек чувствительный, — сказал он, прижимая руку к сердцу с каким-то театральным, даже, пожалуй, слегка насмешливым видом, так что нельзя было понять, говорит он это в шутку или всерьёз. — По правде говоря, — добавил он, — я обычно как-то нелепо переживаю женские и детские слёзы, и это несколько мешало мне в моём деле. Не будучи вовсе человеком набожным, я брался за самые разные дела, но я в течение всей моей жизни слишком глубоко чтил, память матери, вложившей в мою юную душу благоговение перед религией, для того чтобы хвастаться своей верой. Я не мог, подобно моему компаньону Гуджу, прикрываться словами святого Павла и патриархов, и моё собственное, состоящее из плоти и крови сердце иногда, как выражался Гудж, «портило хорошие дела».

Один такой случай и явился поводом для первой серьёзной ссоры с моими компаньонами, после которой мне пришлось покинуть их торговый дом.

Однажды Мак-Грэб пригнал из Северной Каролины особенно удачную партию невольников и среди них молодую женщину необычайной красоты с хорошеньким мальчуганом, едва начинавшим говорить. У обоих цвет кожи был очень светлый, и они вполне могли бы сойти за белых. Её глубокие чёрные глаза были полны грусти, и, несмотря на эту дымку печали, сквозь которую ни разу не пробивалась улыбка, во всём выражении её лица была какая-то удивительная мягкость, которая с первого же взгляда произвела неизгладимое впечатление на моё чувствительное сердце. Мне очень хотелось приобрести её для себя, но я понимал, что это неосуществимая мечта: мои компаньоны ни за что не дали бы своего согласия, так как я и без того должен был фирме изрядную сумму за двух девушек, которых отобрал для себя.