Господин мой–время - Марина Цветаева

Братски обнимала.

Нет, это был сухой огонь, чистое вдохновение, без попытки разрядить, растратить, осуществить. Беда без попытки помочь. Вот об этом мой французский рассказ одному моему французскому другу, пятнадцать лет спустя. Друг прошел, рассказ остался. Пусть останется.

— Je ne me souviens pas de l’avoir embrassee hors le baiser usuel, presque machinal du bonjour et de l’adieu. Ce n’etait pas de la mauvaise — ou bonne — honte, c’etait — mais la tete chose qu’avec le tu: je l’amais trop, tout etait mouns.

Car un baiser, quand on n’aime pas — dit tellement plus, et quand on aime — dit tellement moins, est tellement moins. Boire pour reboire encore, Le baiser en amour c’est l’eau de mer dans la soil:’.

(Eau de mer ou sang: — bon pour les naufrages!) Si cela a dega ete dit — je lc redis. L’important, ce n’est pas de dire du neuf, e’est de trouver seui et de dire vrai.

J’aimais mieux garder ta soif entiere.

El— une chose qui n’a surement, par sa simplicite meme, jamais ete ecrite: le baiser en amour c’est le mauvais chemin menant a i’oubli de l’autre. De l’aimne, non a l’aime. Commen§ant par baiser — le baiser. Aneantissement.

Mais je l’embrassais souvent de mes bras, fratemellement, protectionnellement, pour la cacher un peu a la vie, au froid ala nuit. C’etait la Revolution, done pour la femme: vie, froid, nuit.

…Ma petite enfant que je n’ai jamais laissee rentrer seule.

Et simplement je n’y avais jamais pense— qu’il у avait— $a, cette possibilite entre gens comme nous (Cette impasse.) Ce n’est que maintenant, quinze ans apres que j’y pense, pleine de gratitude de n’y avoir alors pas meme pense[171].

Сонечка жила в кресле. Глубоком, дремучем, зеленом. В ог-, ромном зеленом кресле, окружавшем, обступавшем, обнимавшем ее, как лес. Сонечка жила в зеленом кусту кресла. Кресло стояло у окна, на Москва — реке, окруженное пустырями — просторами.

В нем она утешалась от Юры, в нем она читала мои записочки, в нем писала мне свои, в нем учила свои монологи, в нем задумчиво грызла корочку, в нем неожиданно, после всех слез и записочек — засыпала, просыпала в нем всех Юр, и Вахтангов, и Вахтанговых…

C’etait son lit, son nid, sa niche…[172]

К Сонечке идти было немножко под гору, под шум плотины, мимо косого забора с косее его бревен надписью: «Исправляю почерк»… (В 1919 году! Точно другой заботы не было! Да еще — такими буквами!)

Стоит дом. В доме — кресло. В кресле — Сонечка. Поджав ноги, как от высящейся воды прилива. (Еще немножко — зальет.) Ножки спрыгивают, ручки — навстречу:

— Марина! Какое счастье!

Заботливо разгружает меня от кошелки и черезплечной сумки. Сонечку не нужно убеждать не — сажать меня в кресло: знает твердость моего нрава — и навыков. Сажусь на окно. Подоконник низкий и широкий. За ним — воля. За спиной — воля, перед глазами — любовь.

— Марина! Я нынче была у ранней обедни и опять так плакала (деловито, загибая в ладонь пальчики:) Юра меня не любит, Вахтанг Леванович меня не любит, Евгений Багратионович меня не любит… А мог бы! хотя бы, как дочь, потому что я — Евгеньевна, — в Студии меня не любят.

— А — я?!

— О — вы? Марина, вы меня всегда будете любить, не потому что я такая хорошая, а потому что не успеете меня разлюбить… А Юра— уже успел, потому что я сама не успела… умереть.

(Любить, любить… Что она думала, когда все так говорила: любить, любить?..

Это напоминает мне один мой собственный, тогда же, вопрос солдату бывшего полка Наследника, рассказывавшему, как спасал знамя:

— Что вы чувствовали, когда спасали знамя?

— А ничего не чувствовал: есть знамя — есть полк, нет знамени — нет полка.

(Есть любовь — есть жизнь, нет любви…)

Сонечкино любить было — быть: небыть в другом: сбыться.)

Сжалась в комочек, маленькая, лица не видно из‑за волос, рук, слез, прячется сама в себя — от всего (как владимирская нянька Надя про мою дочь Ирину:) — угнежживается… А вокруг и над и под — лес, свод, прилив кресла.

По тому, как она в него вгребалась, вжималась, видно было, до чего нужно было, чтобы кто‑нибудь держал ее в сильных широких любящих старших руках. (Ведь кресло — всегда старик.)

По Сонечке в кресле видна была вся любящесть ее натуры. (Натура — слово ее словаря, странно — старинного, точно переводного из Диккенса.) Ибо вжималась в него не как кошка в бархат, а как живой в живое.

Поняла: она у него просто сидела на коленях!

Чтобы немножко развлечь ее, отвлечь ее от Юры, рассказываю, насказываю ей, как мы вчера ходили с Алей пешком на Воробьевы горы, как я посреди железнодорожного моста, завидев сквозь железные перекладины — воду, от страха — села, как Аля заговаривала моему страху зубы тут же изобретенной историей: как мост тут же раздался, и мы с ней тут же упали в воду, но не потонули, потому что нас в последнюю минуту поддержали ангелы, а поддержали — потому что в последнюю минуту узнали, что «эта дама с солдатской сумкой через плечо» — поэт, а эта девочка с офицерскими пуговицами — ее дочь, и как ангелы на руках отнесли нас на ярмарку, и потом с нами катались на карусели: «Вы, Марина, со своим ангелом на льве, а я со своим на баране…», и как потом эти ангелы отнесли нас в Борисоглебский переулок, и остались с нами жить, и топили нам плиту, и воровали нам дрова… «потому что эти ангелы были не ангелы, а… вы сами, Марина, знаете, какие это были ангелы…»

И как мы, с Алиной и ангельской помощью, действительно, перешли мост и, действительно, катались на карусели: я — на льве, она— на баране… и как я ей тут же, за хороший перевод через мост, покупаю на лотке какую‑то малиновую желатиновую трясучку, и как она ее истово, наподобие просфоры, ест, и как потом нас перевозят через реку не ангелы, а двое мужиков в красных рубахах, в одном из которых она узнает своего обожаемого Вожатого из «Капитанской дочки» — и так далее — и так далее— и так далее… — до Сонечкиного просветления— потом смеяния — потом сияния…

— Марина, я тогда играла в провинции. А летом в провинции — всегда ярмарки. А я до страсти люблю всякое веселье. Бедное. С розовыми петухами и деревянными кузнецами. И сама ходила в платочке. Розовом. Как надела — ну, просто чувство, что в нем родилась. Но у меня во всем это чувство, от всего: и в косынке и в огромной белой шляпе моих сестер… я иногда думаю: хоть корону надень! — но нет, провалится: ведь у меня ужасно маленькая голова: смехотворная — нет, нет, не говорите! Это — волосы, а попробуйте меня обрить! Говорю вам: ничего не останется!.. Марина, вы бы меня любили бритую? Впрочем, вы уже меня любите — бритую, потому что перед вами всякий — бритый, перед вами даже Юрочка— бритый, нет, полубритый: арестант! — Марина, я страшно — много говорю? Неприличномного, и сразу обо всем, и обо всем — все сразу? Вы знаете, нет минуты, когда бы мне не хотелось говорить, даже когда плачу: плачу — навзрыд, а сама говорю. Я и во сне все время говорю: спорю, рассказываю, доказываю, а в общем — как ручей по камням— бессмыслица. — Марина! Меня же никто не слушает. Только вы. Ах, Марина! Первый человек, которого я любила — он был гораздо старше меня, больше чем вдвое, и у него уже были взрослые дети — за это и любила — и он был очень снисходительный, никогда не сердился, даже он мне, часто, шутя, с упреком: «Ах, Соня! Неужели вы не понимаете, что есть минуты — когда не нужно говорить?»

А я — продолжала — не переставала — не переставая говорила — мне все время все приходит в голову, все сразу — и такое разное. Я иногда жалею, что у меня только один голос зараз… Ой, Марина, вот я и договорилась до чревовещателя!

(Да, она «страшно — много» говорила. О ней царицыно любимое слово в тобольских письмах: «Дети болтают, как водопады…»)

…Так— про ту ярмарку. Раз иду в своем платочке и из‑под платочка — вижу: громадная женщина, даже баба, бабища в короткой малиновой юбке с блестками под шарманку — танцует. А шарманку вертит — чиновник. Немолодой уже, зеленый, с красным носом, с кокардой. (Нос сам вроде кокарды.) Тут я его страшно пожалела: бедный! должно быть с должности прогнали за пьянство, так он — с голоду… А оказалось, Марина, от любви. Он десять лет тому назад, где‑то в своем городе, увидел ее на ярмарке, и она тогда была молоденькая и тоненькая и, должно быть, страшно трогательная. И он сразу в нее влюбился (а она в него — нет, потому что была уже замужем — за чревовещателем), и с утра стал пропадать на ярмарке, а когда ярмарка уехала, он тоже уехал, и ездил за ней всюду, и его прогнали с должности, и он стал крутить шарманку, и так десять лет и крутит, и не заметил, что она разжирела — и уже не красивая, а страшная… Мне кажется, если бы он крутить — перестал, он бы сразу все понял — и умер.

— Марина, я сделала ужасную вещь: ведь его та женщина ни разу не поцеловала — потому что, если бы она его хоть раз поцеловала, он бы крутить перестал: он Ведь этот поцелуй выкручивал! — Марина! я перед всем народом… Подхожу к нему, сердце колотится: «Не сердитесь, пожалуйста, я знаю вашу историю: как вы все бросили из‑за любви, а так как я сама такая же…» — и перед всем народом его поцеловала. В губы.