Турмс бессмертный - Мика Валтари

Арсиноя немного успокоилась, и ей удалось трезво оценить случившееся. Она сказала:

— Анна злоупотребила моим доверием. Какую цену я сумела бы взять за нее, будь она невинной! Я бы хорошо ее пристроила. А сколько она могла бы зарабатывать! Даже от рабства откупилась бы по римским законам. Но беременная рабыня?! Такую купит разве что какой-нибудь землевладелец, чтобы получить побольше рабочей силы, а возможно, и сам займется ее пополнением, если девушка ему глянется. Но что зря лить слезы над разбитым кувшином? Надо поскорее продать ее — и делу конец. А то ведь каждый кусок, который она теперь проглотит, каждая тряпка, которую она на себя наденет, — это выброшенные деньги. А ты как считаешь, Турмс?

Потрясенный, я ответил, что Анна хорошо заботится о Мисме, а содержит ее Терций Валерий, и мы ничего на нее не тратим. Арсиноя возмущенно потрясла меня за плечи:

— Глупец, неужто ты хочешь, чтобы о твоем ребенке заботилась девка? Чему она сможет научить Мисме? А что подумает о нас Терций, о нас, которые недоглядели за своей рабыней?! Мы и так объедаем его, ничего не давая взамен… во всяком случае, ты уж точно. Но с тобой бесполезно разговаривать о деньгах, Турмс. Стыдно нам не заботиться о доходах Терция Валерия. Но сначала девчонку надо выпороть, я сама прослежу, чтобы все было без обмана.

И даже теперь мне нечего было сказать в свое оправдание. Все произошло так быстро, что я, парализованный чувством собственной вины, не сумел вмешаться. Арсиноя быстро ушла, а я продолжал сидеть, подперев голову руками, и смотреть на цветные плиты каменного пола. Очнулся я только тогда, когда услышал крики девушки. Не помня себя от гнева, я выбежал из дома и увидел, что Анну со скрученными ремнем руками привязали к столбу и раб из конюшни с упоением хлещет ее по спине розгами, да так, что на нежной коже появились ярко-красные полосы.

Я торопливо подскочил к рабу, вырвал у него розги и ударил его по лицу. Он застонал и отпрянул назад. Арсиноя стояла, дрожа от возбуждения; щеки ее пошли пятнами.

— Хватит, — сказал я. — Продай девушку, если хочешь, но только порядочному мужчине, который будет заботиться о ней.

Когда перестали сыпаться удары, Анна сползла на землю и встала на колени. Она продолжала всхлипывать, хотя изо всех сил пыталась сдержаться.

Арсиноя топнула ногой, некрасиво выкатила глаза и закричала:

— Не вмешивайся, Турмс! Сначала девчонка должна признаться, кто ее испортил, со сколькими она уже спала и где спрятала деньги, которые заработала. Разве ты не понимаешь, что это наши деньги, а кроме того, мы имеем право требовать от соблазнителя возмещения убытков, можем подать в суд, наконец?!

Тогда я дал Арсиное пощечину. Я сделал это впервые и очень испугался. Лицо ее стало серым, как пепел, и перекосилось от злости, но, как ни странно, она мгновенно успокоилась. Я достал нож, чтобы освободить Анну, но Арсиноя подала знак рабу и сказала:

— Не режь зря ремень, он денег стоит. Раб сам распутает узлы. Если девушка так дорога тебе, что ты знать ничего не хочешь, то давай отведем ее на скотный рынок с веревкой на шее и побыстрее продадим. Я пойду туда сама и прослежу, чтобы она досталась порядочному человеку, хотя девка этого и не заслужила. Ты всегда был слепым, ну а мне приходится делать так, как ты хочешь.

Анна подняла опухшие от слез глаза. Закусив до крови губы, она мотала головой и отказывалась отвечать на вопросы, хотя могла свалить всю вину на меня, потому что я был первым. В ее взгляде не было осуждения, больше того, она смотрела на меня так, как будто я осчастливил ее, когда спас от наказания.

Я порядком струсил, но тут наши глаза встретились, и мне полегчало. Я совсем упустил из виду, что Арсиное нельзя доверять. Я только попросил ее:

— Поклянись хорошо устроить девушку, даже поступившись ценой!

Арсиноя посмотрела мне в лицо, глубоко вздохнула и заверила:

— Конечно. Все равно за какую цену — лишь бы избавиться от нее.

Тут появился раб с плащом, обычным для римлянок, и ловко набросил его Анне на голову и плечи. Другой раб, тот, что сек девушку, накинул ей на шею веревку, и они поволокли бедняжку за ворота, а Арсиноя неспешно пошла за ними. Я ринулся следом, схватил жену за руку и попросил:

— Узнай хотя бы имя покупателя и как его отыскать — нам нельзя терять Анну из виду!

Арсиноя остановилась, укоризненно покачала головой и очень спокойно ответила:

— Дорогой Турмс, я прощаю тебя, ибо ты мужчина и не можешь иначе. Ты ведешь себя так, как если бы из милосердия тебе пришлось умертвить любимое животное, к которому ты очень привязан, — например, собаку или лошадь. Но хороший хозяин обычно поручает сделать это заслуживающему доверия другу и не желает знать, как и когда это случилось и где погребено животное. Пощади же свои собственные чувства и не пытайся узнать, куда попадет девушка. Заставь себя забыть о ней. Доверься мне, Турмс. Я устрою все наилучшим образом, так, чтобы ты был доволен. О богиня, какой же ты впечатлительный!

4

Видимо, так решили боги, и мне суждено было, как и предсказывали вороны, прожить целых девять лет, не осознавая полностью, кто я такой, чтобы лучше изучить жизнь и достигнуть нужного возраста. Наверняка по той же причине бессмертные распорядились, что спутницей моей будет Арсиноя, потому что ни одна другая женщина не смогла бы, пожалуй, удержать меня так долго в кандалах и заставить смириться с тоскливой скучной повседневностью. Я уверен также, что именно Арсиноя заставила Терция Валерия поговорить со мной. Однажды он отозвал меня в сторонку и ласково произнес:

— Турн, мой дорогой сын, ты знаешь, что я привязался к тебе и что пребывание в моем доме твоей жены скрашивает мне печальные дни старости. Недавний приступ болезни напомнил мне о том, что в любую минуту я могу упасть замертво, поэтому я беспокоюсь, думая о твоем будущем…

Видишь ли, Турн, — продолжал старик дрожащим голосом, — я очень расположен к тебе, и это дает мне право — как человеку пожилому — утверждать, что жизнь, которую ты ведешь, недостойна мужчины. Ты не проявляешь должной сметки, хотя достаточно уже осмотрелся в нашем городе и познакомился с его обычаями и традициями. Язык ты знаешь лучше любого сабина [45] или крестьянина, насильно переселенного в город, чтобы сделать его многолюднее. Короче говоря, ты достоин стать гражданином Рима в любое время, когда только этого захочешь.

Он говорил, а тело его тряслось и изо рта капала слюна. Вошла Арсиноя, сделавшая вид, что случайно проходила мимо двери, вытерла ему подбородок льняным полотенцем, погладила по лысеющей голове и спросила меня:

— Надеюсь, ты не огорчаешь нашего хозяина? Как только Арсиноя взяла Терция Валерия за руку, он сразу же успокоился, посмотрел на нее ласково и сказал:

— Нет, доченька, он совсем не мучит меня, это скорее я утомляю его своей болтовней. У меня к тебе предложение, Турн. Если хочешь, я помогу тебе получить гражданство в какой-нибудь приличной трибе. [46] Как плебею, конечно же, но это не так уж плохо — ведь ты прибыл в Рим довольно состоятельным человеком, и твоего имущества хватит с лихвой, чтобы попасть в тяжеловооруженные. В кавалерию тебя, к сожалению, наверняка не возьмут, но тяжеловооруженным ты стать сможешь, тем более что твоя жена говорила мне, что у тебя есть военный опыт. Об этом же свидетельствуют и шрамы на твоем лице. Воспользуйся же случаем, Турн. Остальное будет зависеть от тебя самого, ибо ворота храма Януса [47] всегда открыты.

Я знал, конечно, что в воздухе пахнет страшной войной и что предатель Кориолан обучает вольсков римскому военному искусству. Он был настолько хитер, что направлял отряды воинов опустошать римскую провинцию, жечь усадьбы простых крестьян, но не трогал имения патрициев. Люди, по природе своей не доверяющие патрициям, в большинстве своем думали, что последние в сговоре с Кориоланом пытаются лишить их прав, которых они добились с таким трудом. Поэтому призыв записываться в армию вызвал у простых людей недоверие и подозрение.

Я нимало не сомневался, что римское гражданство мне бы удалось получить без труда, — достаточно было обратиться с прошением, а уж за доспехи я бы заплатил. Ходатайства Терция Валерия вовсе и не требовалось. Предлагая помощь, он, конечно же, хотел мне добра (в их с Арсиноей понимании), но, как римлянин, он думал также и о своем городе. Даже один бывалый гоплит мог способствовать усилению армии; человек же, только что получивший римское гражданство, не пожалеет сил, стремясь заслужить себе добрую славу.

Его предложение было разумным, но одно только воспоминание о войне (тогда на Сицилии) заставляло меня ежиться и вздрагивать. Война была мне отвратительна, хотя я и не мог объяснить, почему. Неприятное чувство было настолько сильно, что я ответил:

— Терций Валерий, не сердись на меня, но, по-моему, не время мне сейчас становиться гражданином Рима. Может быть, позже. Хотя обещать этого наверняка я не могу.