Автобиография - Франко Дзеффирелли

— Но могло случиться. — Он объяснил, что вдруг почувствовал, что мне угрожает страшная опасность, но потом все вернулось на свои места. Чего ж беспокоиться?

Много лет спустя я обратился к Ролу, потому что хотел поговорить с ним о недавно умершем Лукино. В тяжелую минуту мне была очень нужна его помощь. В тот вечер за столом нас было шестеро. Рол раздал каждому по листу белой бумаги, попросил сложить вчетверо и убрать в карман. Затем взял ручку и стал лихорадочно писать на лежащей перед ним бумаге, даже не касаясь ее — в воздухе. При этом он настаивал, чтобы я продолжал думать, о чем хочу спросить Лукино, что хочу от него узнать. По окончании этого странного действа он попросил каждого вытащить листочек из кармана и развернуть. У всех листочки остались чистыми, а мой был весь исписан. Не узнать почерк Лукино было нельзя. Очень часто в письмах, когда Лукино не хватало бумаги, он переворачивал лист и дописывал на полях. У него была привычка подчеркивать отдельные важные слова. Сомнений не было: письмо написано его рукой.

Содержание письма тоже было полно подробностей, о которых знали только мы двое. Я сидел не дыша и смотрел, потрясенный и в то же время умиротворенный, на теплое и заботливое письмо Лукино. В нем звучала радость от общения со мной. Это была чудесная весточка от духа, который пребывает в мире и покое. Лукино редко бывал таким в жизни, и в этом письме было его лучшее «я». Я не понимал, как он любил меня, пока не прочитал это письмо.

Я не мог не верить. Рол обладал невероятными способностями, нам абсолютно недоступными, но никогда не использовал их для получения материальной выгоды. Он мог бы выиграть все призы национальной лотереи или опустошить государственный золотовалютный резерв, но это запрещало некое высшее правило, даже если б он того захотел.

— На что же он живет? — спрашивали многие. Рол был из семьи с достатком, занимался антиквариатом и писал удивительно красивые картины, которые продавал за хорошие деньги. Он сыграл значительную роль в жизни многих людей, даже Альберт Эйнштейн был с ним связан. Но Рол не гонялся за знаменитостями, это они гонялись за ним.

Очень многим он напоминал мне Мать Терезу. По утрам он посещал в больнице умирающих больных и провожал их к последнему рубежу, держа за руку и разговаривая с ними до самого конца.

А письмо… Я читал его и перечитывал, потом сложил и собрался положить в карман, но Рол остановил меня со словами:

— Этого я вам позволить не могу. Прочтите еще раз, выучите наизусть. Я должен его уничтожить.

Он не мог оставлять осязаемые свидетельства своих чудес. То же происходило и с его прекрасными картинами, написанными во время сеансов на белом холсте при полной сосредоточенности. Помню картины Шагала, Пикассо… Он творил невероятное. Но если никакого особого знака от высших сил не было, он уничтожал картины. К счастью, многие существуют до сих пор.

Я долго не решался связаться с Ролом из-за истории с Федерико Феллини, которая очень меня насторожила. Рол порекомендовал Феллини отказаться от работы над проектом фильма «Путешествие Масторны», обработкой на феллиниевский манер дантовского «Ада».

— Не снимай его, по крайней мере, сейчас. Это может оказаться последним фильмом в твоей жизни, — предупредил его Рол. — Не спрашивай почему, я только знаю, что ты не должен его снимать.

Но фильм уже был запущен в производство, достраивалась съемочная площадка. Феллини под большим впечатлением от слов Рола все меньше стремился снимать фильм и даже заболел. Его положили в больницу и, сделав анализы, обнаружили в желудке массу раковых клеток.

— Немедленно перестань работать над фильмом, — настаивал Рол по телефону. Наконец Феллини сдался. Как только он публично объявил, что прекращает работу над фильмом (уже не помню, что за причину он придумал), ему сразу стало лучше. Это подтвердили и рентгеновские снимки. За две недели опухоль полностью исчезла.

Продюсер Де Лаурентис, человек не слова, а дела, разъярился и подал на Феллини в суд, пытаясь доказать, что рентгеновские снимки с раковым образованием были гнусным подлогом. Врачи тоже были поражены и не находили объяснения случившемуся. Но снимки-то оставались, и на них было ясно видно, что опухоль была, а теперь ее нет. И снимки были именно Федерико Феллини, а не кого-нибудь еще. Тем не менее, Де Лаурентис ничего не хотел слышать и выиграл дело, заполучив практически все, что было у Феллини, начиная с его любимого дома во Фреджене.

В результате встреч с Ролом я начал чувствовать себя увереннее и понял, что могу вернуться к работе после целого года перерыва. Я отдавал себе отчет в том, что должен доказать, что несмотря на все испытания, по-прежнему полон сил. Стал готовить «Сельскую честь» и «Паяцев» для «Метрополитенопера».

В театре все меня поддерживали, и дело не стояло на месте. А потом в «Метрополитен» началась забастовка, самая длительная за всю его историю. Я понял, что проклятие черного 1969 года, года ужаса, еще носится в воздухе.

Служащие «Метрополитен» перестали выходить на работу. Всеобщая четырехмесячная забастовка. У меня все было готово, чтобы открыть сезон в сентябре. Это был мой дебют после автомобильной катастрофы. Он означал для меня возможность вернуться в жизнь, несмотря на испытания, которые пришлось вынести. Я трудился как вол, чтобы доказать это. А теперь что? Беспомощно наблюдать крушение всех надежд?

Когда в декабре забастовка закончилась, многих исполнителей уже не было: сроки контракта с театром истекли, их ждали другие обязательства в разных концах света. «Сельскую честь» предстояло снять, ее не было больше в афишах. Но во мне забурлила какая-то невиданная энергия, я понял, что единственное средство победить явно тяготевшее надо мной проклятие — не сдаваться и выпустить спектакль, несмотря ни на что.

В «Паяцах» у нас хоть сохранились два тенора, а в «Сельской чести» состав распался полностью. Я вспомнил, что однажды в Милане Ленни Бернстайн говорил Марии, что хочет поставить «Сельскую честь» с ней. Но мои попытки найти ее не дали результата. Тогда я поговорил с Ленни, со всем пылом объяснив, какую переживаю драму. Он согласился помочь, не раздумывая, и надежда снова забрезжила передо мной. Я бросился к Франко Корелли, который сидел в роскошном номере нью-йоркской гостиницы и поедал жареную картошку. Я убедил его выйти из этого странного затворничества и спеть партию Туридду. Прекрасная певица Грейс Бамбри, привлеченная составом, занятым в опере, взялась исполнить партию Сантуццы. В конце концов образовалась новая труппа, которая намного превосходила предыдущую, — назло темным силам, которые все стремились разрушить.