Искры - Михаил Соколов

Живительной майской прохладой дохнул на нее лес. Запахло ландышами. Наклоняясь друг к другу курчавыми кронами, встревоженно зашептались старики-дубы, зашелестели жилистыми листьями.

Ветер смерчем налетел на дубраву, рванул платок с головы Алены. И зашумели, заскрипели столетние дубы, закачали макушками, будто вот-вот готовились повалиться на просеку и перегородить ее.

Алена ускорила шаг. Отчего-то сильней забилось сердце, тревогой наполнилась грудь.

— Господи, помоги мне! — прошептала она.

Тягостным был этот узкий, безлюдный проход в лесу. Наконец показалась степь. Впереди зазеленел молодой ковыль, запестрели бугорки байбаков, далеко вдали замаячили телеграфные столбы железной дороги. Но не успела Алена дойти до станции. Шагах в двадцати от нее, как призрак, на просеке выросла тучная фигура и окаменела, широко расставив ноги.

Алена остановилась. Тело ее задрожало, на лбу проступил холодный пот.

— Ну, здравствуй, дочка! — раздался злорадный голос Нефеда Мироныча.

«Конец. Господи, спаси!» — взмолилась Алена. Видя, как отец, словно хищник к своей жертве, спрятав за спиной арапник, медленно идет к ней, она в отчаянии выкрикнула:

— Уходите! Уйдите с дороги, говорю вам!

Нефед Мироныч крупно шагнул к ней и распустил арапник, но Алена скрылась за деревьями.

— A-а, шлюха шахтерская! Запорю-ю! — взревел Нефед Мироныч и бросился за ней.

Алена убегала все дальше и дальше в чащу леса, и губы ее беззвучно шептали:

— Ах, Лева-а! Пропала я!

Нефед Мироныч неотступно бежал за ней, без крика, без ругательства, и Алена слышала хриплое дыхание его и стук кованых сапог.

— Не догоню. Господи, наддай силы! — шептал он.

Алена чувствовала, как подкашиваются ее ноги, как неистово бьется сердце, до боли стучит в висках кровь и в груди нехватает воздуха, и слезы покатились по ее горевшим щекам. Пробежав еще несколько шагов, она споткнулась и упала.

Нефед Мироныч, без картуза, в разорванном пиджаке, подбежал к ней и, шатаясь как пьяный, ожег ее арапником.

— За непослухание батька! Штоб почитала бога! Штоб блюла законы! — приговаривал он, нанося ей неистовые удары.

Алена прижалась лицом к земле, вздрагивала при каждом ударе и молчала. Полные розовые руки ее, разбросавшись, судорожно сжимали и подминали старые гнилые листья, в глазах все помутилось.

Наконец Нефед Мироныч схватил ее за руку, поднял и потащил на просеку — безжизненную, повисшую на его руке. И тут встретился ехавший на станцию Егор. Зверем посмотрел он на Загорулькина и спрыгнул с дрог.

— Что с девкой сделал, ирод? — грозно выкрикнул он. — У-у, супо-стат!

— Езжай своей дорогой, казак. Я — отец, и не тебе указывать, — угрюмо проговорил Нефед Мироныч, волоча Алену к своей линейке.

Алена собрала последние силы, встала на ноги и, шатаясь и кусая от боли губы, сказала:

— Пропала я, Егор! Передай Леве: погибло все.

3

Приехав домой, Нефед Мироныч послал работника в соседнюю станицу за сватом, решив договориться с ним о подробностях спешной свадьбы, и перед вечером объявил Алене, что она будет повенчана.

Алена, не подымая глаз, выслушала его и ушла в свою горенку.

Вечер в семье Загорулькиных прошел так, словно в доме лежал покойник, никто не разговаривал, Дарья Ивановна плакала, бабка сидела под образами и шептала молитвы. Все с затаенным страхом прислушивались к стонам Алены в горнице.

Нефед Мироныч, не шевелясь, лежал на сундуке. Что там делает дочь? Неужели не покорится? Ему хотелось верить в себя, в свою силу, но теперь он ясно видел, что не имеет этой силы и не может сломить упрямства дочери. Боль и досада на себя и жалость к дочери томили его сердце.

В другой комнате Дарья Ивановна вполголоса причитала по мучительной своей жизни.

А в саду цвели яблони, цвела молодость, и соловьи пели ей страстные песни, песни жизни…

Нефед Мироныч распахнул окно, и в комнату ворвались буйные запахи яблонь.

В непостижимой дали вспыхнула и сорвалась звезда, перечертила темнолиловое небо и потухла, оставив за собой бледный след.

На улице девчата пели старинную песню:

Не давай меня, батюшка, замуж,Не давай, государь, за неровню;Не мечись на большое богатство,Не гляди на высокие хоромы.Не с богатством мне жить — с человеком.

Нефед Мироныч сел на стул у окна, наклонил седую голову и так остался сидеть.

Глава четырнадцатая

1

Через два дня после смерти сына к Чургиным приехал Егор Дубов. За эти дни он почернел, рыжеватая щетина покрыла его давно небритые щеки и от его былого лихого вида, от гордой казацкой выправки не осталось и следа. Сгорбившись, еле владея собой, он долго успокаивал Арину, ласкал ее своими неуклюжими, заскорузлыми руками, а у самого в глазах блестели слезы.

— Ну, не убивайся, Андреевна. Что ж теперь? Надо и о себе думать, — трогательно сказал Игнат Сысоич, топчась посреди комнаты, и вышел кликнуть извозчика.

Варя заперла квартиру, и все поехали в больницу.

Леон был еще не совсем здоров, чтобы работать, но накануне вечером, вернувшись со сходки, Чургин дал ему указания, что делать и в каком уступе, сообщив, что после работы в коренном штреке будет собрание шахтеров.

И Леон утром спустился в шахту.

Ольга работала на лебедке. Она недоверчиво взглянула на него и спросила:

— Совсем пришел? Трос я переставила, будешь выдавать со второй артельной лавы.

Леон повесил на гвоздь красный узелок с харчами и с нескрываемой гордостью ответил:

— Нет, Ольга, раз ты пришла, до обеда потрудишься, — у меня есть дела поважней.

Ольга приняла это за шутку, но Леон повторил, что до обеда не будет работать, и пошел вниз, обдумывая, как лучше сказать речь в первом уступе нового горизонта. Какие только слова он ни подбирал в уме, а речи не получалось, и он начал беспокоиться: не подведет ли он Чургина, кружок, всех друзей?

На нижних плитах его остановил Загородный:

— Здорово, «коренной шахтер»! Ну, как дела?

— А вот иду, думаю, как надо говорить с ребятами, и никакой речи не выходит.

Загородный вынул изо рта трубку и наклонился к его уху:

— А ты говори, как душа велит. И выйдет.

Леон зашел в камеронную, где недавно работал, поздоровался с молодым щербатым парнем и хотел сказать ему, что завтра шахта не будет работать, да спохватился. «Нет, так сразу говорить нельзя. И камеронщики должны работать, не то шахту затопит!» — подумал он и направился в первый уступ второго горизонта. Посидев немного, он подполз к знакомому зарубщику и отозвал его в сторону.

— Николай, как ты смотришь на то, чтобы шахта немного постояла?

— Это почему так? — удивился зарубщик, боязливо оглянувшись.

— А через то, что довольно нам терпеть измывательства хозяев. Мало им: по четырнадцати часов работаем — и на борщ еле зарабатываем, так они полтинники вывертывают, штрафы разные делают, девчатам наполовину меньше мужчин платят, убивают каждый день. Нет мочи терпеть. Выступаем на борьбу за свои права. Всей шахтой выступаем! Объявляем стачку, забастовку, значит, и отказываемся работать до тех пор, пока не исполнят наши требования. Сегодня после гудка соберемся в коренном штреке, выработаем шахтерские требования хозяину, — выложил Леон все сразу.

Зарубщик подозвал товарищей:

— Митро! Анисим Федорыч! Дядя Егор! Эй, все там, давай сюда! Живо!

И Леона окружили зарубщики.

Тем временем в своей конторе Чургин наставлял дядю Василя, как перекрепить вторую лаву Жемчужникова; первая была отобрана еще зимой. Положение в уступах подрядчика было весьма серьезным, и Чургин еще с утра распорядился прекратить там все работы. Обещания Жемчужникова крепить качественным лесом оказались невыполненными, и с этого момента судьба подрядчика была решена окончательно: в главную контору пошло предложение об отстранении его от работы.

— Материал и табель запишешь на подрядчика, — говорил Чургин. — Новичков не бери. Будь осторожен, особенно в верхнем уступе. Поставь костры прежде. — Подумав немного, он с каким-то неясным беспокойством предупредил: — Только смотри, Василий Кузьмич, не надейся на авось. Положение — дрянь.

— Не сомневайся, Гаврилыч, чай не впервой. Это что, для артели готовишь?

— Если все пойдет как надо — будет артель. Если стачку провалим — будет тюрьма.

— Ну и дьявол с ней, с тюрьмой, всех не проглотит, пралич ее расшиби! — нахмурился дядя Василь и заторопился ко второму стволу спускать крепежный лес.

Жемчужников пытался пожаловаться штейгеру, требуя, чтобы Чургин не мешал работать, и штейгер уже согласился с ним, получив сотню, но Чургин решительно заявил: