Сколько волка ни корми - Карина Володина

лесу. И всегда одно и то же повторялось: боль.

Саднила грудь у него волчья, дышать спокойно не давала, пасть открыть и голос свой новый звериный опробовать — каждый раз угольком удушливым что-то в груди разгоралось, и жёг, жёг, жёг его уголёк этот с каждым шагом, с каждым вздохом, никак покоя Врану не давал. Не усиливалось жжение, но и не прекращалось — и очень скоро сдавался Вран под взглядом Баи недоумевающим. Обратно пятился, через нож спиной перепрыгивал — вот это всегда у Врана ладно получалось, вот тут всегда конечности охотно его слушались, словно только этого и ждали.

Выяснил Вран путём опытным, что в обществе люта любого лес для него не опасен — хоть с Баей он туда шёл, хоть с друзьями-горшечниками, хоть со стариком или старушкой, неважно. Выяснил Вран и то, что Солна это общество не останавливает — но никогда Солн за границей не появляется, всегда либо на болоте голом Врана сторожит, либо среди деревьев густых.

Много чего Вран выяснил — только уголёк в груди почему-то порой и без всяких в волка обращений тлеть начинал.

Особенно когда какая-нибудь из старушек, уж совсем в мире своём полусуществующем пребывающая, вдруг «Травным» его с почтением называла.

И хорошо, очень хорошо, что не обращали на это внимания ни Верен с Неревом, ни Горан с Зораном, тоже вместе со стариками живущие.

— И глухой ещё впридачу? — недовольно Бушуй каркает, Врана из размышлений вырывая. — Где?

— Что — где, Бушуй? — терпеливо Вран спрашивает.

Порой кажется Врану, что нарочно Бушуй так себя ведёт. Отправили к старикам — хорошо, значит, самым мерзким стариком я буду, сами напросились. Под землю посадили без права охоты — значит, открою я охоту на тех, кто ухаживать за мной назначен, сами они взвоют, сами в ноги Лесьяре бросятся: убери его, убери, пожалуйста, никакой нам с ним жизни нет, его жалеть не хочешь — так хоть нас пожалей.

— Молоко моё где, глухомань ты дремучая? — сердито Бушуй говорит. — Ты, может, сразу мне скажешь, сколько раз повторить тебе нужно, чтобы желаемое получить? Раз, два, три?

— Глухомань — это место, а не человек, Бушуй, — не удерживается Вран. — Где для тебя молоко возьму? Ты мне корову сначала достань, хоть до утра тебя молоком угощать буду.

Таращится на него Бушуй почему-то взглядом озадаченным — а потом хмыкает хрипло. И ещё раз. И ещё. Не сразу Вран соображает, что смеётся он так — над Враном смеётся, всем телом своим тощим трясётся, аж рубахи со штанами из рук на пол выскальзывают.

— Корову… — сквозь смех сиплый Бушуй повторяет. — Нет, ну слышали вы, что он тут городит? Корову, говорит, мне сначала достань…

Веселятся и остальные старики. Без злобы веселятся, нет среди них зубоскалов таких, как Бушуй, но всё равно Вран понять не может, что вызвало потеху их. С недоумением он на Нерева смотрит, потом на Верена, своей подопечной переодеться помогающего, — и смеётся тоже старушка веренская, и сам Верен улыбается, в ответ на Врана глядя.

— Ну вы что, волчата, — кашляет Бушуй смешком очередным, — совсем без слова умного его оставили? И этого он не знает? Ну умора, ну смехота…

— Как-то не заходил у нас разговор об этом, — негромко Нерев отвечает — единственный, кто не смеётся. — Не от коров мы молоко получаем, Вран. То есть… не совсем от коров. Сколько тебе нужно, Бушуй? Крынки хватит?

— Да хоть ведро наполни, главное — не отхожее, — фыркает Бушуй — и опять повторяет: — Корова, говорит, где… Ну чудак, ну выдумщик, ну послали мне предки говногрёба…

«Говногрёб». Да, так Врана ещё не называли.

Кивает Нерев коротко, с земли горшок глиняный подхватывает, в котором воду обычно для стариков носят, к двери подходит — и в косяк дверной нож втыкает, горшок под него подставляя.

И начинает в горшок прямо из-под ножа бель какая-то струиться. И чувствует Вран запах знакомый, тот, что уж много месяцев он не чувствовал: и впрямь молоко.

— О, а лицо, лицо-то как вытянулось, — не умолкает Бушуй. — Да, не коровки это ваши, тут не надо за сиськи звериные хвататься, тут…

— Кто о чём, а он о своём любимом, — прерывает Бушуя насмешливо Лада — одна из немногих заступниц извечных врановских. — К женской груди на старости лет не подступиться, так ты о вымени коровьем теперь мечтаешь? Возьмите-ка лохмотья его слежавшиеся, волчата, да мою одежду прихватите, и потрите всё это ещё раз хорошенько в ручье быстротечном да воздухом весенним подышите. Идите, идите, отпускаю я вас — незачем вам в день такой славный со стариками тухнуть. И братцев других к нам позовите, Зоранку и Горанку. Где их там лесавки носят? С вечера вчерашнего я их не видела, даже спать на место своё не явились!

— Куда это ты их отпускаешь? Никуда я их не…

— Ты — нет, я — да. И это ты ещё других глухими кликаешь? Давайте, давайте, на других он желчью своей побрызжет — а ты лучше молока в рот набери, коли так жажда тебя замучила, и помалкивай, а то подавишься.

Это Врану дважды повторять не нужно. Быстро он охапку одежды из рук Лады берёт, так же быстро и тряпки бушуевские с земли подбирает — и выдёргивает Нерев из косяка нож свой, и торопливо Бушую в руки крынку, доверху молоком наполненную, суёт, и вот уже дверь они распахивают и по ступеням земляным наверх бегут, хоть и орёт им вслед что-то Бушуй возмущённо. Увы — другим заданием их Лада благословила, не могут же они целый день бушуевским прихотям только потакать?

— Ну и мудень, — выдыхает Вран, убедившись, что Верен, последним выходивший, дверь плотно закрыл.

Слышит, впрочем, наверняка Бушуй всё через оконце — но не тревожит Врана негодование возможное душ его престарелых.

— Да ладно тебе, он же… — начинает Верен.

— Мудень, — непреклонно Вран повторяет, полной грудью наконец вздыхая — и в сторону леса спеша. — Давайте, давайте, не мешкайте. Ещё следом выскочит.

Хотел бы Вран сам немного задержаться, сам дух перевести полноценно, с наслаждением — но знает он Бушуя слишком хорошо, чтобы желаниям этим поддаваться.

Нет никого снаружи почти, только волчата совсем маленькие под пристальными взглядами материнскими вдалеке по кочкам прыгают; ушли большинство волков взрослых сегодня на охоту. Может, и Горана с Зораном с собой взяли — хотя, кажется, до сих пор они из-под немилости лесьяриной не вышли из-за выходки своей на охоте последней. Очень они, впрочем, были собой довольны: ну