Мадемуазель Шанель - Кристофер Гортнер

Отзвуки моей горячей дискуссии, должно быть, были слышны внизу: когда я снова спустилась в бутик, уже заполненный немцами, мадам Обер вопросительно посмотрела на меня.

— С ним невозможно разговаривать! — выпалила я в ответ. — Ждите меня завтра.

Я выскочила на улицу, поймала такси и помчалась на улицу Риволи настолько злая, что, если бы не начинающийся вечер и народ кругом, я бы точно достала шприц и всадила себе дозу прямо здесь, на заднем сиденье машины.

* * *

У Миси я несколько успокоилась. Жожо пребывал в своем обычном саркастическом настроении, рассуждал о том, что в конце концов немцы заставят его полюбить свиные сардельки. Мы с Мисей отправились в спальню, где я сделала ей укол — у нее самой руки тряслись. После этого ей сразу стало лучше, и она рассказала, что Кокто со своим любовником, актером Жаном Маре, сбежали на Лазурный Берег, воспользовавшись гостеприимством писательницы по имени Колетт и ее мужа-еврея.

— Они уехали к Колетт? — фыркнула я. — С чего это вдруг, черт возьми? Она же всегда терпеть не могла людей нашего сорта. Разве она тебе не рассказывала, в какой пришла ужас, когда узнала, что я собираюсь замуж за Ириба?

— Да, это правда, я знаю.

В глазах Миси появился хищный блеск. Ей до смерти надоело сидеть в четырех стенах в обществе своего Жожо и его ядовитых сигар, она жаждала поскорее предаться своему любимому занятию — сплетням — и, не тратя времени даром, тут же принялась передавать мне самые последние подробности жизни нашего капризного и непредсказуемого драматурга.

— Разумеется, как только Колетт увидела нашего Жана — Жан, натурально, принял приличную дозу опиума, словно назавтра объявили конец света, и выпил у нее все, что можно пить, кроме морской воды, — то заявила, чтобы они немедленно убирались из ее дома. Они там откалывали такие номера… В общем, она страшно перепугалась, что это привлечет внимание нацистских шпионов и ее мужа арестуют.

— Не понимаю. Ей-то чего беспокоиться? На юге ведь немцев нет.

Мися бросила взгляд на Жожо, храпевшего на диване после целой бутылки дешевого столового вина и тарелки какой-то отвратительной еды.

— Ходят слухи, что правительство в Виши пляшет под их дудку, — сказала она, снова поворачиваясь ко мне. — Отто Абец, посол рейха, ненавидит евреев. Всем известно, что у него, как и у Гитлера, это пунктик, оба настоящие параноики.

Интересно. Меня всегда поражало, каким образом, находясь, как она утверждает, в полной изоляции, Мися умудряется держать нос по ветру и знать все, что происходит за стенами ее дома. Еще я подумала, что довольно страшно слушать рассуждения вслух про политику нацистов, когда они ходят по улицам под окнами этого самого дома.

— А что Лифарь? — спросила я, меняя тему. — Я еще не сообщила ему, что вернулась. Он все еще танцует?

— А что ему сделается? — Она скорчила гримасу. — Даже додумался пригласить лично Гитлера, когда фюрер прибыл сюда с визитом. Провел с ним экскурсию по «Гранд-опера». Заявил, что Гитлер ему очень понравился. Говорит, никто так с ним хорошо не обходился со времен Дяги.

— Да, ну что поделаешь, тщеславен. Думает, он так красив, что ни один мужчина не устоит.

Мися самодовольно улыбнулась:

— Кто его знает, может, и правда. Гитлер, говорят, большой оригинал. Во всяком случае, Лифарь сам превратил себя в удобную мишень. Ему бы надо поостеречься. В Париже ни один человек, кроме него, так горячо не приветствует приход немцев. — Она помолчала, так пристально глядя на меня, что я смутилась. — Ну а ты, дорогая, каковы у тебя планы? Ты уже успела произвести впечатление хоть на парочку нацистов?

— Прошу тебя… — Я закатила глаза к потолку, но она, как всегда, видела меня насквозь.

— Признавайся, кто он? — потребовала она ответа. — Ну скажи, что это не какая-нибудь высокопоставленная свинья типа Геринга.

— Геринга? — Я рассмеялась. — Слушай, что я тебе расскажу про этого страшного рейхсмаршала…

Слушая мой рассказ про эксцентричные забавы Геринга, Мися так гоготала, что я было успокоилась, подумала, что она забыла про предпринятое ею только что расследование. Но когда я уже приготовилась уходить, не дожидаясь комендантского часа — немцы установили его с девяти вечера, и не хотелось попасться им в лапы на улице, — она, помогая мне надеть пальто, снова заговорила:

— Слушай, будь осторожна. Помочь племяннику — это прекрасно, конечно, но когда все закончится, ты можешь пострадать. Хвастовство Лифаря доказало это. Люди из «Свободной Франции» начеку, смотри, как бы тебе не вляпаться, потом не отмоешься, когда мы вышвырнем отсюда этих свиней.

Я кивнула и поцеловала ее.

— Сейчас я невинна, как монашенка, — поддразнила я ее, но, спустившись на улицу, чтобы поймать такси, все думала про ее предостережение, и оно терзало мне душу.

Возможно, лучше всего прикинуться, будто я никогда не знакомилась со Шпатцем фон Динклаге. Так безопасней.

* * *

Следующие несколько недель, когда жаркий сентябрь неторопливо подбирался к октябрю, я занималась своим бутиком, а по вечерам бывала на непринужденных сборищах у Сертов. Меня навестил Лифарь. Худой и загорелый, он как дитя радовался моему возвращению: горячо расцеловал и угостил жуткими байками о своих встречах с немецкими офицерами, которые приводили французских любовниц или толстых жен посмотреть, как он танцует, а потом являлись за кулисы, чтобы поласкать его, как какую-нибудь шлюху.

— А ты и есть шлюха, — проворчала я, и он рассмеялся.

— Что я могу поделать? Они все такие блондины, такие мускулистые, такие все арийцы. Говорю тебе, — продолжал он, с похотливой улыбочкой на порочных губах склоняясь к моему уху, — мы просто обязаны убедить Кокто вернуться. В этом году в Париже не жизнь, а малина!

Это был треп, конечно, только в случае с Лифарем за этим трепом что-то стояло. Его пригласили на гастроли с «Русским балетом» в Берлин, и, услышав об этом, Мися сердито нахмурилась:

— Да как ты смеешь?! Неужели будешь прыгать как кузнечик перед самим Гитлером?

— А я уже прыгал, — ухмыльнулся Лифарь. — Поэтому меня и пригласили.

Мари-Луиза, тоже посещавшая наши посиделки, тут же вставила, что она устраивает званые чаепития, на которых бывают вполне приятные немцы, говорящие по-французски, — например, глава отдела пропаганды Геллер явился, чтобы отведать ее деликатесов с черного рынка, послушать поэтов и насладиться искусством танцовщицы Кариатис.

— Ты же когда-то брала у нее уроки, помнишь? — сказала она; я как раз сидела за пианино и наигрывала старую песенку, еще из моего прошлого в Мулене. — На днях она рассказывала нам, как одержима ты была танцами. Что ты даже хотела стать профессиональной танцовщицей — так она утверждает.

— Никогда я не хотела стать танцовщицей, — усмехнулась я. — А как это Элиза выступает, в ее-то возрасте? Ей сейчас небось не меньше семидесяти. Сомневаюсь, что это приятное зрелище.

— Вообще-то, — сказала Мари-Луиза, — мне кажется, вы с ней почти одного возраста, дорогая Коко.

Я бросила на нее сердитый взгляд. Путешествовать с ней по Франции — уже достаточно суровое испытание, а теперь я еще и здесь должна терпеть ее глупые разговоры. Но она заговорила, что немцы собираются выпустить из концлагерей бо́льшую часть из трехсот тысяч французских военнопленных, ведь с правительством в Виши заключили перемирие и военные действия прекратились. Я воспользовалась этим и постаралась вытащить из нее как можно больше интересующей меня информации.

— А кто руководит освобождением пленных? — спросила я. — И куда их потом отправят?

Она скорчила недовольную гримасу, удивление пополам с презрением.

— Мне-то откуда знать? А тебе зачем?

— Да так, — ответила я, перехватив быстрый взгляд Миси, — просто любопытно.

Уже потом Мися отозвала меня в сторонку:

— Мари-Луиза и ее шайка дружат с нацистами. Ей нельзя доверять. За стейк она на собственную мать настучит.

В тот вечер в «Риц» я вернулась расстроенная, все раздумывала, не позвонить ли Шпатцу. От него давненько не было ни слуху ни духу, если не считать одного звонка в магазин, когда он сказал, что он все еще изучает проблему, которую мы с ним обсуждали. Шпатц не делал никаких попыток со мною встретиться, и это огорчало меня даже больше, чем я сама ожидала: во мне пробуждался дух моей уходящей молодости. Я узнала, что ему сорок пять, то есть он почти на тринадцать лет моложе меня. Было бы лучше, если бы он держался на почтительном расстоянии, говорила я себе. В конце концов, не важно, что у него мать британка, что он всего лишь атташе, а не военный, все равно Шпатц — один из них, а у Сертов я наслушалась достаточно сплетен. Мне уже успели напеть в уши, что кое-кто из моих друзей ведет себя не только неблагоразумно, но и безответственно и беспечно. Конечно, все мы теперь зависим от милости чужой власти, но Арлетти сама постаралась, чтобы стать позорищем Парижа, когда завела интрижку с нацистом, а те, кто шумно призывал к сопротивлению, заклеймили Лифаря предателем и жаждали его крови. Хотя это их не слишком волновало. Лифарь частенько шутил, что если бы ему пришлось подняться на эшафот, то он бы хотел надеть белый парик, как у Марии Антуанетты, — но, как говорила Мися, если война обернется поражением немцев, возмездие не заставит себя ждать.