Мадемуазель Шанель - Кристофер Гортнер

— Нет, конечно. Благодарю вас.

Мне было все равно. Комната или чердак, главное, чтобы была ванна и водопровод, остальное не важно. Метрдотель нажал кнопку звонка. Тут же явился коридорный, чтобы сопровождать меня в номер.

— Ваши вещи будут доставлены сию минуту, — заверил метрдотель. — Желаю приятного пребывания в отеле «Риц», мадемуазель.

Он говорил так, как всегда, уверенным, ровным голосом, что свидетельствовало о его профессионализме, но я видела, что взгляд его так и скачет в сторону немецких офицеров, и мне был понятен этот невысказанный сигнал. Надо вести себя как можно более скромно, не высовываться, и дай бог мне способности делать это.

Номер оказался крошечным по сравнению с моими просторными апартаментами, но здесь имелась крепкая кровать, знаменитый встроенный шкаф — основатель отеля приказал установить их в каждом номере — и отделанная плиткой смежная ванная комната.

Я сбросила грязный наряд, блаженно погрузилась в горячую, окутанную паром ванну и наслаждалась, пока не надоело, а потом улеглась в постель и уснула крепким сном. Проснувшись, позвонила, чтобы принесли чай, облачилась в роскошный белый халат, позвонила Мисе, чтобы сообщить о своем возвращении в Париж. Она подошла к аппарату не сразу. А когда сняла трубку, мне показалось, что я слышу ее тяжелое дыхание. Помехи на линии были столь сильными, что я едва разбирала, что она говорит.

— Я в Париже! — кричала я в трубку. — Остановилась в «Рице»!

— В «Рице»? — Помехи заглушили несколько ее слов, но не смысл: интонация была возмущенная. — Но почему… Там полно нацистов… Ты должна… Мы с Жожо… Настаиваю!

— Какая тебе разница, где я остановилась? — резко ответила я. — Все отели заняты.

Меньше всего мне хотелось жить с ней и с ее Жожо в этом вечно переполненном людьми доме на улице Риволи, страдать, выслушивая их бесконечные ссоры, и испытывать волчий голод. После смерти любовницы Жожо вернулся к Мисе, но я сомневалась в том, что их воссоединение протянется долго и не оставит за собой неприятных последствий. Кроме того, если я хочу узнать что-нибудь об Андре, мне надо быть в гуще событий, а судя по знакам различия и наградам, которыми были увешаны немецкие шишки, встреченные мной в холле отеля, «Риц» был как раз таким местом, лучше не придумаешь.

— Это не патриотично! — Мися так и кипела от злости. — Жить в одном доме с захватчиками! Ты должна немедленно переехать к нам!

Я опасалась, что линия прослушивается, поэтому ответила кратко:

— Я уже здесь устроилась. Заплатила вперед, а кроме того, должна приглядывать за ателье. Через пару дней встретимся и поговорим. — И повесила трубку.

Я очень разозлилась, впрочем, так было всегда: даже в самые трудные времена Мися не желала прислушиваться к голосу разума. Чтобы успокоиться, я занялась чемоданами и сундуками. Все оказалось на месте. Мои шприцы и флаконы с успокоительным хранились в потайном отделении под сложенным нижним бельем. Ничего не тронули. Я выбрала черное вечернее платье, одно из самых скромных, нитку жемчуга, радуясь как ребенок, что мои вещи снова со мной. Сегодня мне просто необходимо произвести впечатление, и лучше всего выглядеть, как всегда, безукоризненно элегантной.

Нынче вечером я буду обедать у всех на виду: пусть Париж знает, что Коко Шанель вернулась домой.

* * *

Ресторан отеля был, как обычно, полон, хотя на этот раз за столиками сидели не обычные завсегдатаи: богатые постояльцы, бедные писатели, которые спят со скучающими женами аристократов, или капризные, вечно чем-то недовольные жители, давно поселившиеся где-нибудь поблизости. Впрочем, кое-кого я узнала и любезно улыбнулась им, проходя к своему столику: наследница огромного состояния, уже успевшая развестись с мужем, американка Лора Мей Корриган, которая уже несколько лет занимает здесь многокомнатный номер, французская киноактриса и моя постоянная клиентка Арлетти и еще несколько элегантных дам со своими спутниками. Но больше всего было немцев в прекрасно сшитых костюмах и даже в смокингах, с прилизанными бриллиантином волосами и в дорогой обуви, начищенной до такого блеска, что хоть смотрись в них, как в зеркало; их румяные, довольные лица вторили торжествующему блеску в глазах.

— Мадемуазель будет обедать одна? — спросил официант, наполняя бокал водой и кладя передо мной вечернее меню с позолоченными краями.

Я кивнула в ответ, развернула крахмальную салфетку с монограммой отеля, положила ее на колени и незаметно оглядела зал. Как могло так все измениться за столь короткое время, просто поразительно, хотя внешне как будто все оставалось как прежде: тихая мелодия скрипки где-то на заднем плане, звон тонких бокалов, звяканье серебряных или фарфоровых тарелок, официанты в черных костюмах, бесшумно снующие между столиками и разносящие на подносах деликатесы. Устрицы на льду, стейк с кровью с pomme-frites и бобами, омары, крабы и другие fruits de mer[46] — все прославленные фирменные блюда, благодаря которым ресторан отеля «Риц» считался одним из самых престижных мест, где можно хорошо пообедать.

Я заказала коктейль из креветок и луковый суп. Во время обратного путешествия я питалась кое-как, ела шоколадные батончики и гнилые апельсины, которые нам удавалось добыть по дороге, и платье на мне сейчас висело как на вешалке. Но странное дело, у меня почему-то не было аппетита. В голове звучали обвинения Миси, со злостью брошенные в мой адрес: «Это не патриотично! Жить вместе с захватчиками!» Я даже начала сомневаться, права ли я, решив остаться здесь. Возможно, лучше было бы, или, по крайней мере, благоразумнее — упаковать вещи и переехать на улицу Риволи. Наверняка я там буду несчастна, зато ни один человек не станет меня упрекать в равнодушии к несчастному положению нашего народа и в том, что я вожу компанию с шайкой нацистов.

И тут я почувствовала на себе чей-то взгляд.

Сначала ощущение было странным — легкое покалывание в затылке. Я не обратила на это внимания, сосредоточившись на еде и даже обменявшись несколькими любезными фразами с Арлетти, жутко накрашенной, как всегда, словно вокруг нее постоянно стрекочут кинокамеры, и к тому же довольно пьяной от шампанского. Арлетти представила меня своему «конвоиру», как она назвала его, хотя это был лишь немецкий офицер, крепкий молодой человек, который лихо щелкнул каблуками, склоняясь к моей руке. Демонстрируя совершенно нелепую галантность, он поцеловал кончики моих пальцев и заявил, что для него большая честь познакомиться с несравненной Шанель.

— Ваш магазин, — поведал он мне, — вызвал колоссальное воодушевление, да что там — безумный восторг моих товарищей по оружию. Буквально каждому хочется привезти в Германию в подарок жене или сестре какой-нибудь символ великолепного Парижа, и нет более ценного символа, чем «Шанель № 5».

Должно быть, я вздрогнула от изумления, впрочем, скорее всего, так оно и было, поскольку Арлетти хихикнула:

— Дорогая, разве вы не знаете, что ваш бутик снова открылся? Жизнь должна в конце концов войти в нормальное русло, и ваши сотрудники делают вам на продажах состояние. Вам следует туда завтра заглянуть. Ваши духи пользуются бешеным успехом.

— Хорошо, загляну, — ответила я, и они, слава богу, распрощались и отошли.

Я бросила взгляд через плечо: они направились к столику, за которым сидел еще один нацист, потный и здоровенный как боров, он жадно пожирал свою еду, а рядом со столиком по стойке «смирно» стоял женоподобный юнец с салфеткой.

— Это рейхсмаршал Герман Геринг, — услышала я за спиной тихий голос. — Правая рука фюрера, главнокомандующий военно-воздушными силами.

Я повернулась на стуле и увидела устремленные на меня пронзительные голубые, как лед, глаза.

Он был по-настоящему красив, это я сразу отметила, и, хотя стоял он, наклонившись над моим стулом, видно было, что и роста немаленького. Длинные конечности, наверняка хороший наездник, темно-синий костюм, из нагрудного кармашка торчит кончик красного шелкового платка в тон галстуку, светлые волосы напомажены и блестят, тонкие губы, орлиный нос, острые скулы — все это неожиданно напомнило мне горделивый аристократизм Бендора и одновременно дерзкую притягательность Боя.

Я смотрела на него, не отрывая глаз. Он сделал шаг назад.

— Позвольте представиться, — на безукоризненном французском произнес он, — барон Ханс Гюнтер фон Динклаге. Друзья зовут меня Шпатц, в переводе с немецкого «воробышек». А ваше имя, вероятно…

— Думаю, вы прекрасно знаете, кто я такая, — более резко, чем следовало, ответила я.

Надо же, и дня не прошло, как я вернулась в Париж, а рядом со мной уже топчется немец — красивый, да и, похоже, гораздо моложе меня, но ведь немец, черт возьми!

— Да, конечно. — Он приложил руку к груди, и на указательном пальце сверкнуло серебряное кольцо. — Я знаю, кто вы. Вообще-то, должен признаться, я вижу вас не впервые. Мы с вами уже однажды встречались.