Дорога в рай (Рассказы) - Роальд Даль

    В этот момент крысолов снова начал приближать к ней свое лицо. Он делал это очень медленно, так медленно, что вообще не видно было никакого движения, однако всякий раз, когда я смотрел на его лицо, оно оказывалось чуточку ближе. Он ни разу не оторвал взгляда от крысы. Напряжение было огромное, и неожиданно мне захотелось крикнуть ему, чтобы он остановился. Я хотел, чтобы он остановился, потому что то, что он делал, вызывало у меня тошноту. Но я не мог себя заставить произнести хотя бы слово. Что-то чрезвычайно неприятное должно было произойти - в этом я был уверен. Что-то зловещее, жестокое и крысиное, и, наверное, меня и в самом деле стошнит. Но я должен был видеть, что будет дальше.

    Лицо крысолова находилось дюймах в восемнадцати от крысы. В двенадцати дюймах. Потом в десяти или, может, в восьми, и вот их разделяло расстояние, не превышающее длину человеческой руки. Крыса напряглась и всем телом прижималась к капоту, испытывая огромный страх. Крысолов также был напряжен, но в его напряжении чувствовалась предвещавшая опасность энергия, будто в плотно сжатой пружине. На губах его мелькала тень улыбки.

    И вдруг он бросился на нее.

    Он бросился на нее, как бросается змея. Сделав резкое молниеносное движение головой, он вложил в это движение напряжение всех мышц нижней части тела, и я мельком увидел его рот, открывающийся очень широко, и два желтых зуба, и все лицо, искаженное усилием, которое потребовалось для того, чтобы открыть рот.

    Больше я ничего не хотел видеть. Я закрыл глаза, и, когда снова открыл их, крыса была мертва, а крысолов опускал деньги в свой карман и плевался, чтобы очистить рот.

    – Вот из чего делают лакомства, - сказал он. - Лакомства делают из крысиной крови на больших шоколадных фабриках.

    И снова то же сочное шлепанье мокрых губ, тот же гортанный голос, та же липкость, когда он произнес слово "лакомства".

    – А что плохого в капле крысиной крови? - спросил крысолов.

    – Вы говорите так, что противно становится, - сказал ему Клод.

    – Ага! Но ведь это правда. Вы и сами ее много раз ели. Плиточки шоколада и жевательной резинки - все это делается из крысиной крови.

    – Спасибо, но мы не желаем этого слышать.

    – Она варится в огромных котлах, кипит и пузырится, ее помешивают длинными баграми. Это один из самых больших секретов шоколадных фабрик, и никто его не знает - никто, кроме крысоловов, которые поставляют им ее.

    Неожиданно он заметил, что публика его больше не слушает, что наши лица, на которых появилось выражение враждебности и отвращения, покраснели от гнева и омерзения. Он резко умолк и, не говоря ни слова, повернулся и побрел в сторону дороги, двигаясь крадучись, точно крыса, и шаги его не были слышны на подъездной аллее, хотя она и была посыпана гравием.

РАММИНС

    Солнце стояло высоко над холмами, туман рассеялся и было приятно шагать с собакой по дороге в это раннее осеннее утро, когда золотятся и желтеют листья, когда один возьмет да и оторвется, а потом медленно переворачивается в воздухе и бесшумно падает прямо на траву возле дороги. Дул легкий ветерок, буки шелестели и бормотали, точно люди в отдалении.

    Для Клода Каббиджа это всегда было лучшее время дня. Он одобрительно посматривал на покачивающийся бархатистый зад борзой, бежавшей перед ним.

    – Джеки, - тихо окликнул он. - Эй, Джеки. Как ты себя чувствуешь, моя девочка?

    Услышав свою кличку, собака полуобернулась и в знак признательности вильнула хвостом.

    "Такой собаки, как Джеки, уже никогда не будет", - сказал он про себя. Изящные пропорции, небольшая заостренная голова, желтые глаза, черный подвижный нос. Прекрасная длинная шея, красивый изгиб груди, и притом совсем нет живота. А как она передвигается на своих лапах - бесшумно, едва касаясь поверхности земли.

    – Джеки, - сказал он. - Старушка Джеки.

    Клод увидел в отдалении фермерский дом Рамминса - небольшой, узкий и очень старый, стоящий за изгородью по правую руку.

    "Там и сверну, - решил он. - На сегодня хватит".

    Неся через двор ведро молока, Рамминс увидел его на дороге. Он медленно поставил ведро и, подойдя к калитке и положив обе руки на верхнюю жердь, стал ждать.

    – Доброе утро, мистер Рамминс, - сказал Клод.

    С Рамминсом нужно быть вежливым, потому что он продавал яйца.

    Рамминс кивнул и перегнулся через калитку, критически поглядывая на собаку.

    – На вид хороша, - сказал он.

    – Да и вообще хороша.

    – Когда она будет участвовать в бегах?

    – Не знаю, мистер Рамминс.

    – Да ладно тебе. Так когда же?

    – Ей только десять месяцев, мистер Рамминс. Она еще и не выдрессирована как следует, честное слово.

    Маленькие глазки-бусинки Рамминса подозрительно глядели с той стороны калитки.

    – Могу поспорить на пару фунтов, что скоро она у тебя первые призы будет брать.

    Клод беспокойно переступил с ноги на ногу. Ему сильно не нравился этот человек с широким, как у лягушки, ртом, сломанными зубами, бегающими глазками; а больше всего ему не нравилось то, что с ним нужно было быть вежливым, потому что он продавал яйца.

    – Вон тот ваш стог сена, что стоит напротив, - сказал он, отчаянно пытаясь переменить тему. - Там полно крыс.

    – В каждом стоге полно крыс.

    – В этом особенно. По правде, у нас были неприятности с властями по этому поводу.

    Рамминс резко взглянул на него. Он не любил неприятностей с властями. Кто продает втихую яйца и убивает без разрешения свиней, тому лучше избегать контактов с такого рода людьми.

    – Что еще за неприятности?

    – Они присылали крысолова.

    – Чтобы выловить несколько крыс?

    – Да не одну! Чтоб мне провалиться, там все кишит ими!

    – Ну вот еще.

    – Честное слово, мистер Рамминс. Их там сотни.

    – И крысолов поймал их?

    – Нет.

    – Почему?

    – Думаю, потому, что они слишком умные.

    Рамминс принялся задумчиво исследовать внутренний край одной ноздри кончиком большого пальца, держа при этом ноздрю большим и указательным пальцами.

    – Спасибо я тебе за крысолова не скажу, - произнес он. - Крысоловы государственные работники, работающие на чертово правительство, и спасибо я тебе за него не скажу.

    – А я тут ни при чем, мистер Рамминс. Все крысоловы - мерзкие хитрые твари.

    – Гм, - проговорил Рамминс, просовывая пальцы под кепку, чтобы поскрести затылок. - Я как раз собирался осмотреть этот стог. Думаю, лучше прямо сегодня это и сделать. Не хочу, чтобы всякие там государственные работники совали свой нос в мои дела, покорнейше благодарю.

    – Именно так, мистер Рамминс.

    – Попозже мы подойдем туда вместе с Бертом.

    С этими словами он повернулся и засеменил через двор.

    Часа в три пополудни все видели, как Рамминс с Бертом медленно ехал по дороге в повозке, которую тащила большая и красивая черная ломовая лошадь. Напротив заправочной станции повозка свернула в поле и остановилась возле стога сена.

    – На это стоит посмотреть, - сказал я. - Доставай ружье.

    Клод принес ружье и вставил в него патрон.

    Я медленно перешел через дорогу и прислонился к открытым воротам. Рамминс забрался на вершину стога и принялся развязывать веревку, с помощью которой крепилась соломенная крыша. Берт, оставшийся в повозке, вертел в руках нож длиной в четыре фута.

    У Берта было что-то не в порядке с одним глазом. Весь какой-то бледно-серый, точно вареный рыбий глаз, он был неподвижен, однако казалось, что он все время следит за тобой, как глаза людей на некоторых портретах в музее. Где бы ты ни стоял и куда бы Берт ни смотрел, этот поврежденный глаз, с маленькой точечкой в центре, точно рыбий глаз на тарелке, искоса холодно поглядывал на тебя.

    Телосложением он являл собою противоположность своему отцу, который был короток и приземист, точно лягушка. Берт был высокий, тонкий, гибкий юноша с расхлябанными суставами. Даже голова его болталась на плечах, склонившись набок, будто шее было тяжеловато ее держать.

    – Вы же только в июне поставили этот стог, - сказал я ему. - Зачем же так быстро его убирать?

    – Папа так хочет.

    – Смешно в ноябре разбирать новый стог.

    – Папа так хочет, - повторил Берт, и оба его глаза, здоровый и тот, другой, уставились на меня с полнейшим равнодушием.

    – Затратить столько сил, чтобы поставить его, обвязать, а потом разобрать через пять месяцев...

    – Папа так хочет.

    Из носа у Берта текло, и он то и дело вытирал его тыльной стороной руки, а руку вытирал о штаны.

    – Иди-ка сюда, Берт, - позвал его отец, и мальчик взобрался на стог и встал в том месте, где часть крыши была снята.

    Достав нож, он принялся вонзать его в плотно спрессованное сено, при этом держался за ручку двумя руками и раскачивался всем телом, как это делает человек, распиливающий дерево большой пилой. Я слышал, как лезвие ножа с хрустом входит в сухое сено, и звук этот становился все более глухим, по мере того как нож все глубже проникал внутрь.