Ода радости - Валерия Ефимовна Пустовая

игрового ужаса, стоило мне, по совету той же Минибанды, сказать «ну все…» и напружиниться на четвереньках.

Но тайна тайн – это реакция, которую я не предугадала.

Приветная улыбка понимания, которой мы, как тихие сообщники, обмениваемся на эскалаторе, пока случайный пассажир везет нашу коляску, а мы встречаемся глазами и сигналим друг другу, что мы-то едем вместе неслучайно.

Первый неспровоцированный смех, когда залился перекатным и резким малышовым звоном при виде старого белого шпица, как свободный человек, выбравший, что его смешит, как бы грозно оно ни рычало.

Тихое «пы!», посланное утру, когда, в нарушение привычного ритуала пробуждения с трубным ревом и беспокойным рывком, он спокойно сидит и, как впервые, оглядывает комнату поверх барьеров детской кроватки, в которой никогда не спит, и я приветствую его удивленным: «А что же ты не квакаешь?» – в кои-то веки заглянув в комнату не по зову, а по наитию.

Бабушка успела приохотить его к игре в тряпочку – и с ним игра и тряпочки растут: и вот уже я накрываю его целой простыней, а он, распознав игру, переворачивается на спину, чтобы сильней накрыло восторгом, и вот я бросаю на него свой платок с кошками, а он не спешит срывать покров, а ленится, тянется и наконец закидывает руки с платком за голову и жмурится, как полуденный фавн.

Не нацеленное развитие, а свободное самораскрытие природы – вот что завораживает в этих переменах. Новорожденный проходит первое свое превращение, когда затихают базовые рефлексы: сосательный, хватательный, шаговый… – уступая действию не по клику, а по выбору. Но и после именно по сбоям рефлекса я замечаю, что моя куколка вот-вот развернет крылья. Помню, как впервые не узнала малыша на игровом коврике, а это он вдруг вытянул и вольно раскинул до того кругло поджатые ножки. И как он успевал, будто не сдержавшись, быстро пнуть невидимую грушу перед тем, как его уже ставят на ноги, навсегда определяя, где в человеке верх и низ, – последнее напоминание о том времени, когда только лежа и мог пускать ножки в ход, выцокивая на полу танец маленького пони. Вскоре я издалека слышу танец камнепада: это мой конь на четырех грохочущих ногах несется через коридор, не разбирая дороги. И жду, что вот-вот, на днях, он тихо войдет на своих двоих и я вздрогну от внезапного прикосновения.

Наши любимые игры выродились из рефлекса, который был пойман за руку и выведен на свет, как эльф-проказник. Однажды он споткнулся ползком – вот еще одно вытесняемое ростом умение: падать с четырех ног – и, ткнувшись мне в руку, случайно прикусил. Мы рассмеялись, и потешный малышик исчез – в игру вступил собеседник, разделяющий со мной восторг от нам обоим понятной шутки. С тех пор он аккуратно кусает меня за ноги, рассчитывая на немедленное внимание и подпрыг, как и я – на широкий замах четырех верхних зубов, когда намеренно близко и смело придвигаю к его лицу свой нос.

Был случай, я, поверив рассказам подруг, оставила малыша папе, чтобы позволить себе четверть часа безмятежного погружения в ванну. И сквозь стеклянную вставку в двери безопасно умилялась, как по коридору мимо шныряет туда-сюда мой паровозик, подавая иногда требовательные гудки. Я имела глупость окликнуть его и малодушие – не открыть дверь, когда он, запеленговав меня, брал штурмом последнюю преграду между ним и его пока навек единственной любовью. С тех пор мы оба моемся скоро и стоя, зато я пользуюсь правом призвать своего рыцаря, едва удаляюсь в одну из стеклянных сантехнических башен, и тороплю час условленной встречи, беспокоясь, если не сразу слышу приближающийся грохот камнепада, и приговариваю: «Ну где же, где мой шлеп-шлеп?» Шлеп-шлеп является, и мы, как в финале фильма-катастрофы, соприкасаемся силуэтами наших ладоней с обеих сторон двери, разделяющей нас до тех пор, пока он не сумеет распахнуть ее настежь или протиснуться в оставленный мной для его спокойствия проем и, развернувшись к возвращенной себе ценности задом, победно оглядит опасный мир с порога нашей кафельной пещеры.

Однажды я попрошу мужа разобрать любую запись из моего рукописного дневника – впервые в жизни появился стимул, чтобы вести более-менее регулярные заметки, – просто чтобы проверить, поймет ли сын в прекрасном далеко почерк без моей помощи, и муж, помедлив, справляется со строкой, которая оказывается афоризмом: «Сися не всемогуща».

Я держу это в уме с тех пор, как он научился широко улыбаться, не выпуская грудь из зубов, будто Чеширский Кот с сардинкой. А записала в тот день, когда он впервые отвернулся от груди, обидевшись, что я пытаюсь говорить с подругой по телефону во время кормления. А потом еще раз в тот день, когда я не сразу прибежала на рев и впервые застала его успокоенно и тихо лежащим на руке отца, с которым, казалось, по чисто физиологическим причинам у него никогда не будет слияния.

Сися не всемогуща, как любой бизидом. Развивать ребенка – значит постоянно оказываться в смешном положении.

Беспокоиться, изучать ли сначала соотношение размеров или цвета, приучать к команде «на, возьми» или «на, бери», разучивать ли слово «барашки» или «овечки», пока муж не подскажет, что овечки – те, которых стригут, а барашки – те, которые на шампуре, подаренную же нам деревянную головоломку с переставленными головами домашних животных прозовет и вовсе «утро на бойне». Старательно артикулировать «мяу» и «ав-ав», тыкая в «говорящие» книжки про животных, и дождаться протяжного «зь-зь-зь», которым Самс приветствует все модели и изображения машинок. Прогуглить стишочки для изучения частей тела и навсегда испугаться аллегорической считалочки про лицо: «Лес, поляна, / горбик, яма», поэтически убедительно переставив буквы в предпоследнем слове. Ломать голову, пытаясь выучить десятки страниц распечатанных пестушек и потешек, и, торжественно внося малыша в ванную под строки: «Кто щас будет куп-куп, по водичке плюх-плюх…» – услышать от мужа-инженера: «Какие отвратительные стихи».

И обнаружить в итоге, что лучшие пестушки придумались сами и непечатны. «Я какун, какун, какун, ножками стукун-стукун, носиком сопун-сопун, пузик урчу-у-ун», – смешила я маму, в недуге прозвавшую ребенка «медбрат Какунчик», – а вот про «пису» она шедевр уже не застала, хотя сама случайно научила меня этому слову, вскрикнув однажды в ванной удивленно: «Он себя за пису схватил!»: «Наша писа хороша, / у нее, наверно, / есть красивая душа / с гулькин нос примерно». Куда неприличней, впрочем, звучу я, когда учу ребенка азам конструирования: «Смотри, пупырочка в дырочку, вот так…»

И с только литературным мамам понятной гордостью заметить, что первый стишок для пальчиковой гимнастики, под который он