Осенний свет - Джон Гарднер

Он поднял руки: внимание!

– Вот что, – сказал он. – Надо сматываться. Мы вляпались. Темный здесь, он привез сюда старикашку. Он агент Федерального бюро.

Все посмотрели на него.

– Не агент, – сказал индеец.

– Агент, говорю вам. Как это нам раньше никому в голову не пришло? Он нас все время морочил, капал нам в уши про это свое безошибочное шестое чувство...

– Зачем? – спросил индеец.

– А кто его знает. Душу федерального агента разве поймешь?

– Интриги, наверно, – предположил Питер Вагнер. – Внутренние свары какие-нибудь.

– Не агент, – сказал индеец. Он сложил руки на груди, как индеец в кинофильме. – Берем товар.

Сантисилья на минуту вспыхнул злобой, но тут же рассмеялся. В голове у него что-то хрустнуло. Да что там, все равно уже поздно. Ох уж этот Темный!

– Может, он агент, может, нет, – сказал мистер Ангел, – но бросить столько товару...

– Мы бы раз-два – и загрузились, – сказал мистер Нуль.

Сантисилья молитвенно протянул к ним руки ладонями вверх, но сразу рассмеялся снова. Теперь уже все равно.

– Пожалуйста. – Он пожал плечами. – Давайте грузиться.

Остальные двинулись было к гроту, но остановились. Танцор размахивал автоматом.

– Нет! – орал он. – Сначала суд! Капитан Кулак прострелил мне ногу. А возмездие?

– Эй, ты, успокойся, – сказал Сантисилья. – С этим покончено.

Он презрительно улыбнулся, сделал один шаг и тут же, вскрикнув, отскочил обратно. Прямо перед ним пули раздробили камень.

– Сейчас мы устроим суд. Решено и подписано, – сказал Танцор.

Все глаза были устремлены на него.

Мексиканцы скребли в затылках и улыбались. Чужие обычаи сразу не разберешь. Все молчали.

Наконец Питер Вагнер со вздохом спросил:

– Чего ты, Танцор? К чему мелочиться? А вдруг Лютер прав? Вдруг охранники уже на пути сюда?

Танцор топнул ногой:

– Ополоумел ты, что ли? Темный – благородной души человек, краса и гордость своего народа. Вечно вы, падлы, стараетесь подорвать у молодежи веру в ее героев и идеалы.

– Ну ладно, – рассудительно сказал Питер Вагнер. – Но ведь суд можно устроить и позже, когда будем в безопасности.

– Безопасность – это для цуциков! – отрезал Танцор.

– Какая разница, – сказал Сантисилья. – Так или иначе, все кончено, кроме пальбы.

Танцор свирепо затряс головой, будто комаров отгонял.

– Предлагаю всем приготовиться к началу судоговорения!

– Под носом у охранников? – спросил Питер Вагнер.

– Сказано вам, к эдакой матери, что не будет никаких охранников! – завопил Танцор. – Федеральное бюро по борьбе с наркотиками – это мифический зверь. Еще одно слово про него, и я расстреляю тебя за оскорбление суда!

Джейн тронула его за локоть:

– А правда, ну зачем тебе это сейчас затевать?

– Надо, – ответил Танцор. – Надо, и все. Мы должны расследовать.

Все оглянулись на капитана Кулака, связанного, с кляпом во рту. Джейн невинно спросила:

– Что расследовать-то?

– Ты что, чокнутая, а? – Танцор повернулся к ней вместе с дулом автомата. – Ну что расследуют, когда судят, не знаешь, что ли? Расследуют, виновный или не виновный. Мы этого старого пачкуна, к его матери, судить будем, узнаем, виновный он или нет. А ты как думала, к твоей матери?

– Парень, – сказал Сантисилья, улыбаясь небу, – что такое вина? Или ты никого не убивал?

Но Танцор не слышал.

– Эй, Алкахест! – заорал он и ткнул старикашку в грудь дулом автомата. – Очнитесь! Сейчас мы займемся правосудием.

Доктор продолжал пребывать в алкогольно-наркотическом забытьи и только пробормотал сквозь сон:

– Вот забава-то для Сынов Свободы!

– Оставь его, – сказал Сантисилья. – Он обалдел. Ему сейчас не прочухаться.

– А я говорю, пусть очнется! – не унимался Танцор. Он наклонился над Алкахестом и крикнул ему прямо в ухо: – Просыпайтесь! Да глядите веселей, не то башку вашу червивую вмиг прострелю! Какого черта вы тут расселись и пренебрегаете своими общественными обязанностями? – Он держал дуло автомата в трех дюймах от Алкахестова носа. Доктор Алкахест открыл сначала один глаз, потом второй и ощерился от уха до уха.

– Вы хотите меня убить? – кокетливо спросил он.

Сантисилья сказал Танцору:

– Если тебе пришла охота убить капитана, взял бы да и пристрелил его.

Алкахест делал титанические усилия, чтобы не закрыть глаза. Коль скоро ему предстояло расстаться с жизнью, важно не упустить этих ощущений, успеть все прочувствовать, испытать боль. Это его неотъемлемое право. Он тряс головой, отчаянно моргал и вращал полузакрытыми глазами, не переставая широко щериться.

– Так-то оно лучше, богатый человек, – сказал Танцор. Алкахест трепетал от возбуждения, щипал себя, пошлепывал. Танцор продолжал трещать: – Ценю, ценю, что поднялись, что понимаете свой долг. И в знак одобрения сейчас окажу вам честь, ясно? Возвеличу до самых до небес. Потому как, вижу, вы у нас важная птица, образованный и прочее дерьмо, и еще потому, как вы, вижу, нанюхались до полного обалдения, назначаю вас защитником на суде. – Он указал на капитана Кулака. – Будете защищать вот его! Готовьтесь!

Алкахест посмотрел на Кулака, связанного и с кляпом во рту, потом перевел взгляд обратно на Танцора. При виде злобных капитанских глазок, мерзее чумы, доктор Алкахест ощерился и голова у него совсем пошла кругом.

– Я постараюсь, – с трудом произнес он и хихикнул.

Танцор кивнул.

– Да уж придется постараться.

VI

Мирные и гуманные предложения отвергнуты, и война продолжается

Однажды у нас с Коллинзом каким-то образом зашла речь о том, есть ли нужда в женском образовании и способны ли женщины к учению. Он придерживался взгляда, что нужды в нем нет и что женщины от природы к учению не способны. Я же защищал противоположное мнение – быть может, отчасти просто ради спора.

Автобиография Бенджамина Франклина, 1757

1

Несмотря на весьма неудобную позу, Джеймс Пейдж пробудился поздно. Из коровника неслось требовательное мычание недоенных коров. Солнечный свет, сколько его было, серый, как сваренное месяц назад крутое яйцо, просачивался в ванную не горизонтально, а сверху под углом в пятьдесят градусов. Джеймсу было муторно, все болело. Голова раскалывалась. Раны, шишки и царапины саднили, губы так странно ссохлись, что разнять их можно было только вместе с кусками кожи. Сразу, лишь только проснулся, без всякой постепенности перехода от сна к бодрствованию, словно глаза его уже давно открыты, Джеймс увидел раковину, краны, трубы и облупленную серую стену. Все это застыло в противоестественной неподвижности, как будто бы подражая ему самому, как будто бы мир пережил катастрофу, остался цел и теперь отдыхал, не шевелясь, набираясь сил. Зад у Джеймса онемел, шея затекла и ныла, голые, в седой растительности ноги озябли.

Сначала он не мог вспомнить, что вчера было и почему он здесь сидит на вонючем унитазе, не чуя вони своим распухшим, разбитым носом. Но по привычке всей долгой жизни он не мог спокойно слышать мычания коров, квохтанья кур – может быть, опоссум растревожил, их за последние годы вон сколько развелось в Новой Англии, прямо чума. Джеймс заморгал, покрутил головой, левой рукой уперся в стену, правой взялся за раковину и приготовился подняться. И тут он увидел дробовик, пригляделся, воспринимая глазом его тяжесть, удивительное единство линий и предназначения, его два блестящих спусковых крючка, его облупленное деревянное ложе – сколько скунсов и сурков он из этого ружья перестрелял, – и ему вспомнилось, что он наделал. Сердце у него так и замерло. Он не чувствовал ни стыда, ни потрясения, слишком все наболело; то, что он чувствовал, было много горше и обыкновеннее: обыкновенное, безнадежное отчаяние и вместе с ним неискоренимое сознание земледельца, что, как ни тяжело у тебя на душе, как ни отвратителен ты самому себе и как ни возмущаешься смертной несправедливостью жизни, все равно надо вставать и идти доить коров, кормить свиней и лошадей, а там, глядишь, если руки дойдут, и пчел закрывать на зимовку.

Он наклонился вперед, подобрал брюки и постепенно, скрипя больными коленями, встал. Непослушными, онемелыми пальцами застегнул пуговицу на поясе, сцепил крючки, потом медленно, неловко, сверху вниз, и остальные пуговицы просунул в петли. Сделал два шага вперед и, ухватившись обеими руками за раковину, осторожно, чтобы не отошла от стены, тяжело оперся. При этом он скользнул взглядом по зеркалу и вздрогнул: на голове у него торчала сбоку черная грушеподобная шишка, вся, как лопнувший помидор, в лучеобразных трещинах до самого мяса, но бескровных, будто рана давняя, а он только облупил с нее струп. От углов рта шли глубокие царапины, на верхней губе, как усы-щеточка, запеклась кровь. Нос пониже распухшей, черной переносицы был весь в красных жилках, как у заядлого, полумертвого горького пьяницы. «В одну ночь что сделалось с человеком!» – подумал он. Нос, наверно, такой и останется, похоже, что изуродован навсегда. Однако в этом, как потом окажется, он ошибался: не пройдет и недели, как нос примет совершенно нормальный вид. Впрочем, старика его обезображенное лицо почти не расстроило. Слишком глубоко было его отвращение к самому себе, он даже принимал это едва ли не как справедливое возмездие.