Тьма после рассвета - Александра Маринина

на листочке города и даты, я ему передам.

— Спасибо, дружище. А сам как? Что с пропавшими детьми? Дело двигается?

— Нашли обоих, теперь ищут похитителей. Давай еще по глоточку, чтобы между первой и второй муха не пролетела.

Череменин слушал рассказ Виктора и думал о неустроенности мелких бытовых обстоятельств. Вот два взрослых человека, разумных, далеко не юных, вполне состоявшихся в профессии. Оба семейные и вполне добропорядочные. Почему они выпивают на рабочем месте, разливая дорогой напиток в стаканы и цепляя вилкой рыбные консервы прямо из банки, а хлеб отламывая руками? Они ведь не алкоголики. Нормальные здоровые мужики, которым нужно поговорить. Тогда почему в кабинете, запершись, без нормальных рюмок, без тарелок с подходящей закуской, без приборов и салфеток?

Потому что больше негде. В ресторан, если нет блата, реально попасть только днем, к открытию, к двенадцати часам. После двух уже сложнее, после пяти — вообще нереально. С кафе та же история. Но даже если тебе сказочно повезет и ты попадешь в вожделенное место, то крайне маловероятно, что тебе с товарищем удастся нормально и спокойно поговорить. Вас двое, столы как минимум на четверых, и либо к вам подсадят совершенно посторонних людей, либо вас самих подсадят к кому-то. Для тех, кто заскочил просто поесть, это терпимо, но для людей, которые пришли в ресторан, чтобы пообщаться или побыть вместе, присутствие за столом незнакомцев сводит всю идею на нет. Пара, желающая поговорить о любви. Друзья, которые давно не виделись и стремятся рассказать о своей жизни такие подробности, какие пристало слушать только очень близкому человеку. Или те же оперативники, которым нужно обсудить что-то касающееся работы… Зачем им лишние уши? Шанс спокойно посидеть есть только в том случае, если администратор — свой человек и можно попросить его никого не подсаживать. А многим ли так везет, что и швейцар на входе «свой», и администратор зала тоже, и свободный столик нашелся?

Вот и приходится сидеть и выпивать где попало. Хорошо, если можно собраться у кого-нибудь дома, но жены обычно такие штуки не понимают и не поощряют, а если дома дети, то получается совсем уж неудобно. Разговор-то служебный, специфический, детей приходится отгонять, жену — просить посидеть в комнате и не суетиться на кухне, где «мужчины беседуют». Да и трудно объяснить женщине, почему такие разговоры нужно вести непременно под выпивку.

А уж если дома, на кухне, не получается, то остается только служебный кабинет. И никакой тебе сервировки, никакого «культурного отдыха», вместо тарелок — хорошо, если обычная писчая бумага, а то ведь и просто газетка.

Да уж, в заведениях общепита к людям относятся не как к гостям, а как к неодушевленному быдлу. Впрочем, общепит — не исключение. Взять хоть те же гостиницы, например. Леонид Петрович постоянно ездит в командировки и каждый раз, уезжая домой, проходит через унизительнейшую процедуру «сдачи номера» дежурной по этажу, которая приходит и проверяет, не спер ли ты графин для воды, стакан или пепельницу, полотенце или наволочку, не выкрутил ли лампочку из светильника, не сломал ли кровать или стул. Для них тоже ты не гость, а потенциальный вор и вандал. Где же то уважение к человеку, которое провозглашается с высоких трибун? С одной стороны, звучит лозунг «человек человеку — друг, товарищ и брат», а с другой — на каждом углу написано большими буквами «посторонним вход запрещен». Куда ни сунешься — ты всюду и для всех посторонний, хоть в ресторане, хоть в больнице, хоть в гостинице, хоть в театре. Тебе никуда нельзя, и для всех ты — тот, кто может что-то украсть или испортить.

— Вот скажи мне, Леня, как может рецидивист, совершивший в группе разбойный налет на инкассатора, взять и навертеть столько глупостей? Куда он мозги-то девал? — с искренним недоумением спросил Гордеев, закончив рассказ. — Мне всегда казалось, что человек такого пошиба должен быть… поумнее, что ли. Более предусмотрительным, более жестким.

Череменин достал вилкой еще одну рыбку, отправил в рот кусочек хлебного мякиша.

— Если бедность — мать преступлений, то недалекий ум — их отец, — изрек он задумчиво. — Это не я сказал, а какой-то французский философ, фамилию сейчас вспомню… Черт! Как же его?

— Ну, насчет бедности — это ты погорячился, — рассмеялся Гордеев. — Процитируй эту заумь любому оперу из ОБХСС, и они тебе быстро правду жизни объяснят. Да и у нас в уголовном розыске молодежь из обеспеченных семей частенько мелькает. Так что про бедность я не согласен. Ошибся твой француз.

— Подозреваю, что он и про недалекий ум ошибся, Витя. Давай по последней махнем — и убирай бутыль от греха подальше. Тебе еще работать надо, а мне хорошо бы пред ясны очи моей Надежды явиться в приличном виде, чтобы она носик не морщила. О, вспомнил! Лабрюйер!

— Чего? — вытаращился на него Виктор.

— Фамилия того философа — Лабрюйер. Без пол-литра и не выговоришь. А твой рецидивист не такой уж умный на самом деле.

— Почему ты так думаешь?

— Потому что рецидивист. Значит, раньше уже попадался и сидел. Был бы по-настоящему умный — не попался бы. Так что не удивляйся его ошибкам и глупостям. Тех преступников, которые не ошибаются и не делают глупостей, мы с тобой вообще никогда в глаза не видели и дела с ними не имели.

— Интересная мысль, — хмыкнул Гордеев. — Тоже не твоя?

— Дочкина. Она у меня статистику любит, цифры всякие, таблицы. Вот провозилась всего-то три месяца с учетными карточками и вдруг заявляет, мол, вся эта ваша наука криминология — муть собачья и слова доброго не стоит. Представляешь? Вы, говорит, среднестатистический портрет преступника рисуете исходя из показателей в отчетности, подсчитываете, какой процент мужчин и женщин, какой процент несовершеннолетних, рецидивистов и все такое. А в отчетность и статистику-то кто попадает? Только те, кого вы сумели поймать. Кого выловили — на того карточку и заполнили, а из карточки данные перетекают в таблицу по форме два «О лицах, совершивших преступления». «А что ты, папуля, знаешь о тех, кого не выявили и не поймали? Какой у них пол, возраст, социальное положение, криминальная биография? Ничего вы о них не знаете. И латентность не учитываете. Поэтому среднестатистический портрет преступника, про который написано во всех учебниках, это чистая лажа». Прямо так и сказала, этими самыми словами. Вот ведь дожили, а, Витя? Соплячка, только-только со студенческой скамьи слезла, а уже всю науку готова спустить в унитаз. Ну и поколение выросло! Считают себя самыми умными, ничего святого для них нет.

— Но ведь она права, дочка-то твоя, — возразил Гордеев. — Если преступник не ошибался и не налажал, то мы и в самом деле его не видели, потому что так и не поймали. Вон нераскрытых дел — полный архив, хоть залейся. К нам в руки попадают те, кто недостаточно умен и плохо просчитывает. По-настоящему умные не попадаются. Получается, дурацкие ошибки похитителей вполне объяс­нимы?

— Получается так. Витя, когда ты своему человечку позвонишь насчет моей просьбы?

— Да прямо сейчас, — спохватился Гордеев, взял со стола записную книжку и потянулся к телефонной трубке.

На звонок никто не откликнулся.

— Суббота, — вздохнул он, кладя трубку на рычаг аппарата, — люди отдыхают, гуляют, в гости ходят. Только мы с тобой как два папы Карло на работе торчим.

— Таких пап у вас тут полное здание, и на Житной тоже, — засмеялся Череменин. —