Дело всей России - Михаил Харлампиевич Кочнев

просипел из последних сил Муратов, утирая платком заслезившиеся глаза.

Отобедали. Аракчеев попросил Муратова проводить его до нужника. У двери нужника губернатор в течение нескольких минут нес караул вместо телохранителя.

Вернувшись в зал, Аракчеев велел развесить на стене штабную карту Харьковской и соседних с нею губерний. Это исполнил Шварц.

— Здесь Харьков, здесь Чугуев, расстояние между ними тридцать две версты... Здесь Волчанск... Тут Змиев... — тыча пальцем в карту, глубокомысленно, как бы сам с собою, рассуждал Аракчеев. — Замухрышки вы с Лисаневичем — не могли своими силами справиться, чтобы не омрачать благословенного государя нашего. Ведь каждое такое неустройство — новая рана чувствительному сердцу нашего благодетеля и ангела-миротворца.

Муратов хлопал глазами и все сваливал на Лисаневича, Витта и на других начальников поселенных войск, тем более что предписанием самого Аракчеева военные поселения полностью выведены из-под власти гражданского управителя губернией.

— Народ как божия стихия, за ним не уследишь, — такими словами закончил свое объяснение Муратов.

— Дурак ты набитый, глупее глупого монаха Фотия! — обрушился на него Аракчеев. — Поезжай петь такие ермосы к монахам в Киево-Печерскую лавру!.. Не стихия, а умышление злоумышленных преступников! И ты должен был положить мне на стол их поименный список! У тебя же такого списка нет...

— Так точно, нет, ваше превосходительство.

— Я знаю, что нет... Вот ты хотя и не гог-магог, но не лучше какого-нибудь столичного гога-магога, — изничтожал Аракчеев своего клеврета, находя в этом изничтожении удовольствие для души. — Я тебя посадил на княжение в Харькове не для того, чтобы ты с вышитой ширинкой выезжал мне за тридцать верст навстречу. И дурак может выехать. И за полсотни, и за сотню верст выедет, а чернь в это время будет бунтоваться, бесчинствовать, буянить... Почему ты, видя неустройство в Чугуеве, Змиеве, Волчанске, видя беспорядки в обоих уланских полках, заблаговременно не запретил столь великую и многолюдственную ярманку? Или ты, дурак, не понимаешь, что сметал омет сухой соломы около тлеющих углей?..

— Побоялся привести в полное и труднопоправимое расстройство всю здешнюю коммерцию и городскую казну, ваше превосходительство... Потому как здешняя ярманка дает оборот в двадцать пять миллионов рублей, — вытянувшись в струнку и тараща глаза, отрапортовал Муратов.

Слова его еще более ожесточили Аракчеева.

— А привести в расстройство чувствительное сердце государя ты не опасался? Вся промышленность, коммерция и торговля вместе со здешней казной — ничто в сравнении с драгоценным здоровьем великого предводителя народов!

— И министр финансов граф Гурьев не одобрил бы меня, ваше...

— Чурбан! — оборвал губернатора на полуслове Аракчеев. — Не у министра финансов надо было испрашивать согласия, а у меня! Коли надо, не то что в твоем Харькове — по всей России закрою и торжища, и ярманки! Речь идет о надежности и верности армии, которой отданы все заботы нашего государя... А ты мне мелешь о коммерции и торговле!..

Муратов «ел глазами начальство», не смея более слова сказать поперек. Шварц вздыхал, бросая на него укоризненные взгляды.

— Что в публике говорят обо мне? — бесстрастным, будто неживым, голосом спросил Аракчеев.

— Говорят самое лучшее и как первому другу царя желают доброго здравия, большого счастья в семейной жизни, долгих лет служения любезному отечеству и благоденствующему народу русскому! — не моргнув глазом, отбарабанил губернатор.

— Муратов, Муратов, я думал, ты хитрее и догадливее... Думаешь провести меня на такой мякине? Как самому близкому другу царя желают мне смерти лютой — вот это правда. Так-то, харьковский льстец. — Столь неожиданным поворотом Аракчеев совсем сбил с толку губернатора.

— Помилуйте, ваше превосходительство, я... мои люди каждодневно, — залепетал он, но Аракчеев, не дослушав, махнул рукою.

— Иди, я сам тут займусь.

По карте он проверил расстояние от Чугуева до городов, в которые собирался послать нарочных с приказанием, чтобы расположенные там полки, не охваченные волнением, были готовы к походу на мятежников. Но, думая об этом, Аракчеев испытывал страх и неуверенность. Он боялся, что и остальные полки уже заражены духом бунта. На бугское войско у него не было никакой надежды — там каждый год вспыхивали волнения среди поселенных. Не мог он полностью положиться и на полтавские полки. Наибольшее доверие вызывала дивизия, расквартированная в Воронежской губернии, командиру которой он послал строго доверительную записку еще с дороги. Но одной дивизии явно недостаточно. Для подавления мятежа в Чугуевском и Таганрогском округах нужна большая и надежная военная сила.

Он решил подождать с отправкой нарочных до приезда генерала Лисаневича, которого ждал с часу на час. Генерал запаздывал — видно, недостаточно усердным оказался нарочный, возвращенный с дороги. Не забыть бы примерно наказать этого гогу-магогу...

Вокруг дома губернатора был выставлен круглосуточный караул.

Аракчееву был отведен самый тихий покой на втором этаже. В его спальню можно было попасть только пройдя через три комнаты. В первой стояли двое часовых, выставленных губернатором, во второй — два капрала, привезенные Аракчеевым с собою из Петербурга, в третьей находились его адъютанты.

Аракчеев долго не ложился, занимался доскональной ревизией приходно-расходной книги, которую вел домашний врач Даллер. Дорожные расходы на стол самого графа и его свиты, несмотря на их мизерность, казались ему разорительными, и он уже подозревал Даллера в прикарманивании денег, отпущенных из казны на прогоны. Взяв перо, он сеял бисер цифр по бумаге, прикидывая, сколько он может истратить на покупку подарков для своей Настасьи Минкиной, ее наказы у него всегда врезались в память, как и повеления царя. Настасья просила купить для нее материи голубой на три платья, зеленой — на два платья, дынной — аршин пятнадцать, да еще самбуршаль — аршин двадцать. Он подсчитывал аршины, множил их на рубли, подбивал итог — сознание того, что он трудится для царицы своего сердца, доставляло ему большое наслаждение. Перед ним на столе стояла позолоченная рюмочка с буквами «Н. Ф.» внутри — подарок Настасьи. Он ласково взглядывал на эту рюмочку и время от времени подносил ее к губам. Настасья во всех интимных прелестях стояла в его воображении, сердце начинало тосковать по ней волчьей тоской.

Из табакерки слоновой кости с золотыми ободками он извлек маленький медальончик с изображением Настасьи Федоровны и повесил его себе на грудь рядом с медальоном императора — так он делал всегда, находясь один. Из шкатулки, которую повсюду возил с собой, достал прядь каштановых Настасьиных волос, перевязанных красной шелковой лентой с золочеными узорцами, и уткнулся в них носом.

Ему вспомнились