Дело всей России - Михаил Харлампиевич Кочнев

Но Санжара и Гудз схватили его за руки и силой усадили на прежнее место. Полицмейстер и ротмистр с надеждой озирались на дверь, но оставить командира не осмелились.

— Как не пил? Вон икона свидетельница, если свидетельства живых людей будет мало, — грозно заговорил Яков Ламанов. — Пил и одобрял наш замысел!

— Образумьтесь, казаки, не губите себя и семьи ваши... — лепетал Салов. — Такими штуками не шутят.

— А мы и не думали шутить! Казаком сказано — саблей казацкой будет сделано. Можешь, ежели ты иуда-предатель, нынче сказать Аракчееву, что мы все на Евангелии поклялись лишить его живота. И клятву свою исполним не нынче, так завтра!

Полковник видел, что с ним не шутят.

— Помни, комендант, и то: сам ты и твоя семья в наших руках. Пойдешь против мира — несдобровать ни тебе, ни твоей семье...

— Нет, казаки, я с вами не пил за ваше дело. Я думал, что вы уговариваетесь идти всем поселением косить сено для полковых лошадей, которое не было вовремя скошено... Я пил за сено для полковых лошадей... — бормотал Салов, бледный как полотно.

— Значит, ежели тебя живком отпустить отсюда, завтра же всех нас выдашь собаке Аракчееву? — с угрозой спросил Распопов, положив руку на рукоять кривой сабли, висевшей у него на боку.

— Я ничего не знаю... А раз не знаю, то и выдать не могу, — поторопился успокоить казака Салов.

— Если так, то и разговор будет совсем другой, — сказал Санжара. — Тогда тебе, комендант, вольная воля и заступничество от всех от нас. И твоей семье тоже. И еще тебе одно предупреждение: тому не будет ни прощения, ни спасения, кто выдаст братьев Тареевых... За каждого из Тареевых предатель поплатится головой. Тареевы — всему нашему делу голова. И горе тому подлецу, который хоть один волос уронит с головы братьев Тареевых...

— Я ничего не знаю... Я ничего не слышал... — повторял Салов.

— Мы сказали тебе, комендант, все, что думают десять тысяч человек — жителей Чугуева, — предупредил Ламанов. — И ты это помни. Весь Чугуев, весь Харьков молятся за здравие того, кто оглоушит собаку Аракчеева... И ты не мешай вольному народу... Помешаешь — пропадешь, как червец последний.

Когда Салова и его спутников отпустили от артельного стола, инвалиды Бордак, Тыслюк и Казаков уже покинули ресторацию. Однако отставные не собирались прекращать угощения, вошедшего в полную силу. Разговор их с чугуевским комендантом привел Рылеева в восторг, и он предложил выпить еще по чарке за вольных казаков.

Санжара и Гудз, не обращая внимания на то, что вокруг них могли лепиться трактирные шпионы, затянули песню о батьке Богдане Хмельницком. Рылеев, уже основательно освоивший украинский язык, запел вместе с ними.

7

Украинско-слободский губернатор Муратов был ставленником и клевретом графа Аракчеева. Шестой год правил он в Харькове. Из каждого наезда Аракчеева на Украину Муратов старался извлечь какую-нибудь пользу для себя, а поэтому встречал временщика с царскими почестями. Губернатор знал по своему опыту, что государь лишь утверждает своей подписью назначение послов, министров, губернаторов, а подбирает и выдвигает их один человек во всей России — граф Аракчеев.

С многочисленной свитой, под охраной конного отряда Муратов встретил аракчеевский поезд на станции в тридцати верстах от Харькова, поднес графу на расшитом украинскими узорами рушнике хлеб-соль. Другая депутация с хлебом-солью дежурила у въезда в город. Но мимо нее Аракчеев проскакал, не открыв дверцы кареты.

За неделю до приезда графа в Харьков среди самых богатых купцов города были проведены тайные сборы на подарки для него. Все это делалось Муратовым через губернских влиятельных чиновников, сам же он хотел остаться в тени, чтобы выдать эти дары за знак любви народной к высокому гостю.

Пышный, торжественный обед с представлением всех губернских чиновников по рангу, назначенный на день приезда, Аракчеев отменил. К столу в губернаторском доме, кроме самого хозяина, Аракчеев пригласил лишь приехавшего с ним полковника Шварца.

Они втроем обедали в огромном парадном зале, в котором обычно справлялись многолюдные торжественные приемы. Все красные вина вельможный гость велел убрать со стола, оставил лишь один графин с водкой.

Муратов, начиная обед, хотел сказать прочувствованную, заранее сочиненную по его заказу губернским секретарем здравицу в честь Аракчеева, но тот взмахом тяжелой, длинной, словно лапа гориллы, руки погасил витиеватый запев на полуслове.

— Я не за тем трясся тысячу триста двадцать девять с половиной верст от моего Грузина до твоего Харькова, чтобы ты чирикал мне в уши... Надо понимать и знать, когда кричать за упокой, когда — за здравие...

И больше он не сказал ни одного слова в продолжение всего обеда, занявшего около двух часов. Молчал Аракчеев, насупленно чавкая над тарелкой и временами купая край накрахмаленной салфетки в соусе, молчали и все остальные. Лакеи, в парадных ливреях, приближались к столу на цыпочках, будто плыли по воздуху, и так же удалялись. Аракчеев ел много, потому что последние сутки на подъезде к Харькову говел, чтобы не тратить лишних денег на харчи для себя и свиты и в надежде восполнить этот недобор за столом у губернатора. Одно непредвиденное обстоятельство нарушало спокойное течение обеда — в животе у Аракчеева скопилось много ветру, и он не знал, как от него освободиться, не покидая временно стола. В животе у него урчало, переливалось, перекатывалось, как у лошади, когда та объестся. Эта кишечная музыка была слышна не только за столом, но и по всему залу. На нее никто не обращал внимания. Аракчеев сам разливал водку по рюмкам, но делал это молча, так, словно находился за столом совершенно один. Разлив водку, он ставил графин около себя, но до рюмки не дотрагивался. Ел, чавкая. Его большие, будто из гранита выточенные, челюсти, как мельничные жернова, перетирали пищу. Потом он молчком брал рюмку, запрокидывал почти квадратную голову, широко открывал большой, как разношенная варежка, рот, выплескивал в него водку и опять обращался к еде. То же самое проделывали и Муратов с полковником Шварцем. Но у них так ловко не получалось. Муратов, решившийся было щегольнуть застольной лихостью, залил водкой свой нос и расчихался, что послужило поводом к единственной реплике во время всего обеда:

— Лить в себя лей, да государеву службу разумей... Больно уж много у нас развелось сопливых генерал-губернаторов...

— Истинно, истинно, —