Безголовое дитё - Светлана Георгиевна Семёнова

наполненную всякими шкафчиками, тумбочками, этажерками, уставленными вазами и вазочками. Из них торчали цветные бумажные букеты роз и других неизвестных мне цветов. Муся вытащила из шкафа вешалку с красивым синим платьем. На прозрачном шифоновом фоне выделялись яркие бархатные цветы. Они волшебно переливались из тёмно-синего в почти голубой цвет. Я ахнула.

— Панбархат. Платье немецкое, трофейное, — загадочно прошептала Муся, — Какой-нибудь генерал привёз своей жене, а она в него не влезла. Петечка увидел в комиссионке…

Муся тужилась, пыхтела, натягивая платье. Оно тоже было ей не по размеру, но Муся не сдавалась, натягивая панбархат на пышные бёдра. К счастью панбархат послушно растягивался, и она всё-таки влезла в платье.

— Фу! — Муся отдышалась и стала осматривать себя со всех сторон в зеркале, — А мине як раз по фигуре.

Она с любовью погладила свои бёдра, шикарную грудь, крутую попку. А я с тревогой подумала — только бы не треснуло подмышками, там платье сильно натянулось, и на спине просвечивался чёрный бюстгальтер с множеством белых пуговиц, как на баяне.

Муся уложилась «тютелька-в-тютельку». Как только она накрасила губы помадой цвета морковки и нарисовала на том месте, где должны быть брови, чёрные полоски — в дверь забарабанили.

И пошло-поехало! Стол сиял всеми цветами радуги, отражаясь блеском зажжённой люстры в хрустальных бокалах. Стук-грюк, смех, поцелуи, приветствия. Гости прибывали каждую минуту. Входя в «залу», они восхищённо оглядывали стол, потирая красные от мороза щёки, уши, руки. Я никого не знала и потому тихонько сидела на маленьком стульчике в уголочке. Ждала маму. Мама с толпой артистов шумно ввалилась в коридор после спектакля. Я узнала всех русалок и парубков из «Майской ночи». Это Угроза позаботился и позвонил в театр, чтоб мама привела всех одиноких участников спектакля. Сам он явился за несколько минут до Нового года, умылся, переоделся в штатское, включил радио, и я услышала бой курантов. Сидя на коленях у мамы, я как все считала до двенадцати. Потом гости, стоя навытяжку, пели вместе с радио Гимн Советского Союза. Гимн завершился взрывами открывающихся бутылок, и все стали чокаться хрустальными бокалами с пенящимся шампанским. Какое-то время, пока пили вино, было тихо. И вдруг, будто все посходили с ума, стали громко орать, целоваться, обниматься.

— С Новым годом! С новым счастьем! С новым миром!

Мамочка целовала меня, тискала изо всех сил, крепко прижимая к груди. От неё пахло гримом, «Красным маком» и вином. Этот запах врезался в мою память как запах праздника, счастья и радостного головокруженья.

Утро 1-го января 1946 года заглянуло в морозное окошко Мазуркевичей яркими лучами солнышка. Помню, тёплый лучик коснулся моего лица. Открыла глаза и увидела лицо мамы прямо перед моим носом. Долго смотрела на него. Я давно не видела мамино лицо так близко. До сих пор, закрыв глаза, вижу чуть ли не каждый волосок её длинных белёсых ресниц и бровей, которые днём всегда были густо накрашены. Почему-то никогда не замечала нескольких оспинок, разбросанных по щекам и на лбу. Когда мама была в моём возрасте, переболела оспой, и остались маленькие шрамики в виде овальных углублений на коже, которые ничуть не портили её красивого лица.

БАБУНЯ В ТЕЛЕФОНЕ

До весны я прожила у Мазуркевичей. Мама больше не стеснялась Угрозу и иногда даже оставалась ночевать. Мы с мамой как-то умудрялись поместиться на маленьком топчане. Зато всю ночь спали в обнимку, чему я была очень рада.

Мазуркевичи часто приглашали «голодных артистов» на обеды по понедельникам. Мама говорила, что потом у них всю неделю слюнки текли от Мусичкиных кролей, запечённых в духовке с картошкой.

Однажды мама повела меня на почту. Мы втиснулись в малюсенькую кабинку, и мама поднесла к моему уху телефон. Я ещё никогда и ни с кем не говорила по телефону. И вдруг из трубки вырвался любимый голос:

— Лидочка! Ты мине чуешь?

— Говори, говори же! В трубку, громче, — почти кричала мама, суя мне в ухо трубку, — Это же Бабуня твоя!

Я онемела от звука родного голоса, доносящегося из трубки, не понимала, что нужно говорить. А мама всё трясла меня и приказывала разговаривать с Бабуней.

— А разве Бабуня там? — выдавила я из себя, тыча пальцем в трубку.

— Там! Там! Ну, говори, время идёт! — кричала мама.

— А как она туда залезла?

Что-то произошло непонятное. Голова закружилась. Я вдруг увидела малюсенькое сморщенное лицо Бабуни не больше горошины, смотрящее на меня из дырочки в трубке и кричащее, будто из пустого ведра:

— Веточка, рыбочка, это я, твоя Бабуня! Ты чуешь меня, чи нэ чуешь?

Трубка выпала из моих рук, и я медленно сползла по стенке кабинки на пол.

Мама хотела сделать мне сюрприз и вызвала Бабуню на переговоры с Кировоградом. Всё закончилось моей истерикой. Я валялась на полу и кричала:

— Не надо телефон! Я хочу к Бабуне! Я хочу к настоящей Бабуне! К большой Бабунечке! Хочу в Одессу к моей Бабунечке! Не хочу в телефоне!

Когда мы возвращались с почты, так и не поговорив с Бабуней, мама сквозь зубы «читала мне нотации»:

— Какая ты невоспитанная! Какой позор! Теперь все в городе узнают, какой ребёнок у ведущей артистки! Это что же? Катакомбы останутся в тебе навсегда? Как же ты в школу пойдёшь? Как учиться будешь? Бабуня ни писать, ни читать не умеет, и ты вся в неё!

— Да, я вся в неё! И всегда буду в неё! Потому что она всегда любила меня и не заставляла нервичать! А ты заставляешь! — тихонько бубнила я себе под нос, еле поспевая за мамой.

В этот же день Муся научила меня разговаривать по телефону. Она терпеливо объясняла мне, что голос в трубке идёт по проводу из кабинета Пети в эту комнату. Тут же позвонила Пете, чтоб он перезвонил, когда освободится. В ожидании звонка от Угрозы я сидела возле телефона и волновалась, получится у меня или не получится.

Когда раздался звонок, я вздрогнула и сняла трубку.

— Квартира Мазуркевичей на проводе, — громко и внятно сказала я и услышала ласковый бас Угрозы.