Война. Krieg. 1941—1945. Произведения русских и немецких писателей - Константин Воробьёв

Вообще-то ефрейтор контролировал передачу тех сообщений фельдфебеля, что касались тыловой службы. Он заботился о том, чтобы тот не прыгнул выше головы. Одно из посланий фельдфебеля майору бесследно исчезло в норе истребителей танков. В списке внеочередных отпускников стояла его фамилия. Когда список попал в батальон, она была вычеркнута. «В настоящее время незаменим» — было написано рукой ефрейтора под фамилией фельдфебеля. Как известно, от трагического до смешного один шаг — в завшивевшей навозной норе, под холмом смерти, по соседству с ужасом, на корточках сидел мошенник.

* * *

Связной покинул нору. Прежде чем уйти, он с деланным равнодушием объявил: если останется в живых, то на обратном пути опять завернет сюда. Этому заявлению объяснения не требовалось: переутомленные легкие связного вынуждали его так и этак использовать эту нору. Разглагольствовал же он, чтобы не поддаться страху: любая молитва имела бы такую же цель.

Связной опять помчался сквозь лунный ландшафт. Осколки снарядов свистели вокруг, как птицы. Фонтан земли после очередного разрыва сначала поглотил его, а потом выплюнул обратно. Пальцы связного судорожно вцепились в кожаную сумку. Перелетев наконец через воронки и рвы и трясясь, словно в лихорадке, связной приземлился за полотном железной дороги. И хотя тут он тоже был на передовой, насыпь могла служить ему определенной защитой. Снаряды летали по небу точно ракеты. От горизонта к горизонту. Ни один не сбивался с орбиты. Пулеметных очередей не было слышно, но страх от этого не убывал. Рельсы на откосе, казалось, очерчивали границу. Лишь хлопки в местах падения снарядов вынуждали связного не снижать темп: он и здесь не был застрахован от неожиданного удара. Пятьсот метров железнодорожного полотна имели еще и то преимущество, что тут можно было на короткое время избавиться от одиночества, при котором страх становился почти невыносимым. Через каждые пятьдесят метров виднелась прижимавшаяся к откосу грязная фигура. Когда эти фигуры иной раз, крайне редко, оборачивались к нему — потому что, невзирая ни на что, они должны были пристально смотреть на предполье, — их присутствие связного успокаивало.

Обманчивое чувство безопасности длилось до тех пор, пока связной не добрался до места, где находился санитарный пункт. Вид неподвижных тел рядом с протоптанной тропинкой разрушил эту иллюзию. Сначала ему попались на глаза те, кто истек кровью, кого принесли сюда с оторванными конечностями. Санитары-носильщики, с неудовольствием обнаружив, что ноша их на брезенте уже мертва, с силой выдергивали березовую жердь из рукава носилок — их сооружали из двух плащ-палаток, — вытряхивали труп и оставляли его лежать вблизи санитарного пункта. Из-за постоянного обстрела санитары могли выносить раненых только по ночам, а ночь для них длилась до предрассветных сумерек. На тех же носилках они торопились подтащить к переднему краю боеприпасы или промокший хлеб.

Всюду вокруг лежали мертвецы. Те, у кого было пулевое ранение в живот, умирая, корчились от боли. Если на свернувшихся в клубок телах следов ранения не было видно, то наверняка их можно было обнаружить в нижней части живота. Эти с самого начала относились к категории безнадежных. Вынести их считалось актом милосердия, и им в этом не отказывали. К тому же унести их с передовой надо было еще и затем, чтобы остающиеся не слышали их звериных воплей. Впрочем, все делалось по обстоятельствам, а обстоятельства могли быть разными.

Например, на расстоянии нескольких километров отсюда опять заработала железная дорога. Передовая — или то, что было обозначено на картах генерального штаба как передовая — отклонялась от железнодорожной ветки еще на участке дивизии. Рельсовый путь направлялся на восток. Едва он покидал зону действия полковых немецких батарей, как включался русскими в систему снабжения. Боевая группа получила задание эту систему нарушить — подорвать рельсы, прежде чем рота займет позицию перед высотой. Группой в то время (а было это менее восьми недель назад) командовал один лейтенант. Он и его бойцы считали, что такое задание, собственно, надо выполнять летчикам, фельдфебель же, напротив, полагал, что только штабы имеют право судить о подобных вещах. Лично у него — полное доверие к стратегически важной операции. Именно так и звучали всегда замечания фельдфебеля, когда он формировал боевые группы. По его заверениям, сам он каждый раз сожалел, что не может лично участвовать в выполнении столь важного задания — что поделать, у него другие обязанности. Лишь сапер Мёллер осмеливался в ответ с насмешкой смотреть фельдфебелю в лицо. Всякий раз Мёллер невозмутимо приглашал фельдфебеля присоединиться к группе, и именно это являлось причиной того, что сапера Мёллера всякий раз обходили при повышениях в звании. Слово признательности для Мёллера фельдфебель нашел лишь тогда, когда сапер уже не числился среди живых. После того как подрыв железнодорожного полотна был удачно осуществлен в двенадцати километрах за линией фронта, сапер Мёллер получил пулевое ранение в живот. Пуля прошла навылет — в трех сантиметрах ниже поясного ремня, чуть левее позвоночника и пупка. Ни у кого из группы не было времени осмотреть рану. У сапера Мёллера сзади и спереди на мундире были только прожжены дырки, но он уже не мог быть вторым носильщиком погибшего лейтенанта. Унтер-офицеру предстояло принять молниеносное решение — оставить тело лейтенанта и положить на носилки Мёллера. Следующей секунды для размышления, целесообразно ли выбросить ненужные уже ящики с боеприпасами, чтобы освободить второго бойца для переноски раненого сапера, ему не понадобилось: сапер сказал, что может передвигаться сам. Через двести метров ящики с боеприпасами и их носильщики стали еще одной убылью: один из саперов взлетел на воздух, подорвавшись на противопехотной мине, двое других были ранены, — и положение стало критическим. Ефрейтор расстрелял от бедра последнюю пулеметную ленту, после чего бросил пулемет вместе со всеми принадлежностями в трясину. В этот момент Мёллер слегка поотстал, и унтер-офицер тоже был вынужден приостановиться. Повернувшись, он выпустил часть своего магазина в бурые фигуры преследователей, маячившие позади. Начиналось болото, и лишь это защитило группу от дальнейших потерь. Подлесок принял их. Теперь необходимо было отыскать тропу, по которой вчера отряд прошел незамеченным через передовые позиции русских. Ефрейтору для этого понадобилось полчаса. Все это время сапер Мёллер не раз повторял, что может передвигаться без посторонней помощи. По болотной тропе они прошлепали еще около километра, и тут ефрейтор обнаружил впереди вражеский пулемет. Это значило, что остатки саперной группы попали в ловушку. Мёллер, со страдальческой улыбкой на губах, пытался все уладить. И унтер-офицер кивком головы разрешил ему броситься с двумя ручными гранатами на внезапно залаявший пулемет. Когда после взрыва оставшиеся в наличии шесть человек выскочили из укрытия, они пробежали мимо умирающего сапера. Он лежал на спине. Его ноги по бедра были срезаны пулеметной очередью. Возможно, он еще дожил бы до того момента, когда русский в ярости из-за своих погибших, разорванных на куски товарищей воткнул бы ему штык прямо в грудь. И только связной видел, как унтер-офицер целился из пистолета в голову сапера. Вид унтер-офицера, когда он, не думая о собственной жизни, деловито выполнял последний долг перед погибающим, связной после никогда забыть не мог, и никогда никому не рассказывал он о том, что видел. Разве словами такое передать… Он был единственным, кто понимал, почему унтер-офицер не смог потом подписать письмо с общепринятым текстом фрау Мёллер: «…ранение в грудь и безболезненная смерть». Позже это сделал за него фельдфебель.

Таким образом, при ранении в живот все зависело от обстоятельств.

Гибли, конечно, и от других ранений, самых разных. Кто-то тянул руки и ноги в небо, кто-то лежал в траве голый: кожу обуглил огнемет… Связной вынужден был бы потратить не меньше часа, чтобы всех разглядеть.

Но вот он приблизился к поляне перед блиндажом, где живых отделяли от мертвых. Рассматривать еще и эту адскую живодерню у него уже не было сил. С закрытыми глазами пробежал он мимо — в ушах звучали стоны, вопли, мольбы о глотке воды. Потом связной свернул налево, в лес. Деревья — или, по крайней мере, то, что от них осталось — укрыли его, предоставив ему защиту от минометов, от стрелкового огня, от шрапнели. Только на огневых позициях посвист ветра над ним обретал особый смысл.

Когда он вошел в лес, его охватило щемящее чувство безысходности. Кустарник, стволы берез — все молчало. Гать, сооруженная русскими солдатами, давно умершими от голода или застреленными, беззвучно пружинила под ногами. Над трупом, лежавшим в мутной луже у просеки, танцевал рой комаров. Жук в своих сверкающих доспехах тащил через тропинку соломинку. Круг выжженной травы, вырванное с корнем дерево и груда сломанных сучьев указывали, что недавно, вчера или только час тому назад, здесь хозяйничала смерть. Сквозь листья на землю пробивались лучи солнца. Воздух дрожал. Белая шерстяная нить, прячась за сучьями, предостерегала посвященных: впереди минное поле. За связным, казалось, громыхала отдаляющаяся гроза. Его охватило чувство одиночества. Как шнуром, стянуло сердце. Связной ожидал сейчас любого подвоха. Для чего имелось две возможности. Одна — безмолвная, как лес. Она не давала знать о себе заранее. Она таилась за стволами или в высокой траве. И являлась как внезапный удар плетью из кустарника. Удар всегда смертельный. Преимущество его заключалось в молниеносности. Эта возможность была в лохмотьях и с пистолетом в руке. Полуголодная, измотанная тем же страхом, что и он, она сидела в засаде. Вспышка — удар плетью. Возможно, еще и облачко дыма. Потом коричневая фигура беззвучно выпрыгивала из укрытия. Склонялась над убитым. Вырывала из его пальцев оружие. Лихорадочно рылась в его подсумке — и ценное, и ничего не стоящее исчезало в ворохе тряпок. И вновь растворялась, как привидение. Оставался лишь мертвый, над которым танцевали комары, пока его не найдут. Если вблизи было болото, то мертвого и не находили.