Сын Америки - Ричард Райт

Позвольте мне, ваша честь, прежде чем я перейду к изложению обстоятельств, позволяющих мне рассчитывать на ваше милосердие, самым решительным образом подчеркнуть, что я не считаю этого мальчика жертвой несправедливости и не прошу суд отнестись к нему с сочувствием. Не в этом моя цель. Я стою здесь сегодня не для того, чтобы рассказывать вам только о страданиях, хотя случаи линчевания и избиения негров до сих пор нередки в нашей стране. Если мои слова дошли до вас только в этом смысле, значит, вы так же, как и он, увязли в трясине слепых ощущении и жестокая игра потянется дальше, точно кровавая река, текущая в кровавое море. Итак, условимся раз навсегда: никакой несчастной жертвы несправедливости здесь нет. Само понятие несправедливости предполагает равенство прав, и этот мальчик не просит вас о восстановлении справедливости. Если же вы думаете иначе, значит, вы сами ослеплены чувством, таким же пагубным, как то, которое вы осуждаете в нем, с той разницей, что в вас оно менее оправданно. Чувство вины, которое вызвало здесь весь этот взрыв стихийного страха и стихийного озлобления, есть оборотная сторона его ненависти.

Я вас прошу о другом. Я хочу, чтобы вы увидели жизнь, которой живет кто-то в нашей среде, жизнь, искалеченную и жалкую, но имеющую свои законы и притязания, жизнь, которую ведут люди, выросшие на почве, подготовленной единою, но слепою волей стомиллионной нации. Я прошу вас присмотреться к этой жизни, потому что она хоть и проявляется в формах, отличных от наших, но взошла на земле, которую мы сами возделали и обработали. Я прошу вас присмотреться к ее законам и условиям, понять их, попытаться их изменить. Если мы не пожелаем этого сделать, по нужно ужасаться или недоумевать, когда такая придушенная жизнь находит себе выход в страхе, ненависти и преступлении.

Это жизнь для нас новая и чуждая: чуждая потому, что мы боимся ее; новая потому, что мы отворачиваемся от нее. Это жизнь, зажатая в тесные рамки и равняющаяся не по нашим представлениям о добре и зле, а по собственной потребности самоутверждения. Человек есть человек, и жизнь есть жизнь, и мы должны брать их такими, как они есть; если же мы хотим изменить их, мы должны идти от тех форм, в которых они существуют.

Ваша честь, мне приходится говорить общими понятиями, потому что я должен показать всю совокупность социальных условий, в которых сформировался этот мальчик, условий, которые оказали могучее, решающее влияние на его судьбу. Наши предки высадились на этих берегах и встретили дикий, суровый край. Из страны, где их личность была угнетена - точно так же, как теперь личность этого мальчика угнетена нами, - они принесли с собой затаенную мечту. Они прибыли из городов старого мира, где трудно было добывать и сохранять средства к существованию. Они были колонистами, и им представился нелегкий выбор: или покорить эту дикую страну, или быть покоренными ею. Достаточно взглянуть на наши улицы, фабрики, дома, чтобы измерить всю полноту одержанной ими победы. Но для того, чтобы победить, они _использовали_ других людей, использовали их жизнь. Как шахтер, действующий киркой, или плотник, действующий рубанком, они подчинили чужую волю своей. Чужая жизнь послужила для них орудием в борьбе с враждебным климатом и почвой.

Я говорю это не в смысле морального осуждения. Я говорю это не для того, чтобы возбудить в вас жалость к черным людям, которые два с половиной столетия были рабами. Глупо было бы теперь задним числом выказывать возмущение по этому поводу. Не будем наивны; люди делают то, что они должны делать, даже если им кажется, что ими руководит бог, даже если им кажется, что они творят божью волю. Наши предки боролись за свою жизнь, и выбор средств у них был невелик. Мечта феодального века о мировом могуществе - вот что заставило людей порабощать других. Опьяненные волей к власти, они никогда не создали бы великих держав, если бы не сумели забыть о том, что эти другие - тоже человеческие существа. Но с появлением и распространением машин рабство в его прямой форме утратило свой экономический смысл, и потому оно перестало существовать.

Позвольте мне, ваша честь, коснуться еще одной причины, по которой нам не следует смотреть на этого мальчика как на жертву несправедливости. Если я назову его так, значит, я хочу возбудить к нему сочувствие; а всякого, кто попытается отнестись с сочувствием к Биггеру Томасу, тотчас же захлестнет чувство вины, такое сильное, что его не отличить от ненависти.

Больше всего на свете люди боятся чувства вины; и, если внушить им это чувство, они делают отчаянные усилия, чтобы найти своим поступкам оправдание; если же это не удается, если нельзя без особого ущерба для жизни и собственности успокоить свою совесть, они попросту физически уничтожают то, что вызвало в них тягостное чувство вины. Это одинаково верно для всех людей, независимо от цвета их кожи; такова загадочная и властная потребность, присущая человеку.

Этот страх вины звучит в словах представителя обвинения и всех, кто выступает по данному делу. В глубине души люди помнят о содеянном зле, и каждый раз, когда негр совершает преступление против них, память об этом зле встает перед ними пугающей уликой. И вот те, против кого эти преступления направлены, богачи и собственники, стремящиеся сохранить свои прибыли, говорят своим наемникам, одержимым тем же чувством вины: "Уберите этот призрак с дороги!" Или же, как мистер Долтон, решают: "Сделаем что-нибудь для этого человека, чтобы он забыл свою обиду". Но, увы, уже поздно.

Если бы в рабство были обращены только десять или двадцать негров, можно было бы назвать это несправедливостью, но рабов в Америке были сотни тысяч. Если бы такое положение длилось год или два, вы могли бы сказать, что это несправедливо. Но оно длилось более двухсот лет. Несправедливость по отношению к миллионам людей, которая длится почти три столетия на территории в несколько тысяч квадратных миль, уже не несправедливость, это совершившийся факт. Люди приспособляются к земле, на которой живут; создают свои нормы поведения, свои понятия о добре и зле. Одинаковый способ добывания средств к жизни вырабатывает у них одинаковое отношение к жизни. Даже речь их приобретает отпечаток тех условий, в которых они живут. Ваша честь, несправедливость уничтожает одну форму жизни, но вместо нее созревает другая, со своими правами, нуждами и стремлениями. То, что происходит сегодня в Америке, - это не несправедливость, а _угнетение_, попытка задушить, затоптать новую форму жизни. Именно эта новая форма жизни, вызревая здесь среди нас, точно плевелы, пробивающиеся из-под камня, находит себе выход в том, что, по-нашему, является преступлением. Если мы не будем помнить об этом, подходя к решению стоящей перед нами проблемы, нам останется только утолять свою ярость и чувство вины новыми убийствами каждый раз, когда человек, живущий в подобных условиях, совершит действие, которое мы называем преступным.

Этот мальчик лишь отражение в миниатюре той проблемы, которая реально затрагивает одну треть всего населения Америки. Казните его! Отнимите у него жизнь! И все-таки при первом перебое в работе сложного механизма расовых взаимоотношений совершится новое убийство. Если закон насилует миллионы человеческих жизней, как можно рассчитывать, что он будет действенным? Разве мы верим в волшебство? Разве вы серьезно воображаете, что, поджигая деревянный крест, вы можете запугать миллионы людей, парализовать их волю и стремления? Или вы думаете, что белые дочери Америки будут в безопасности, если вы казните этого мальчика? Нет! Говорю вам со всей ответственностью: нет! Казнь его послужит залогом новых и новых убийств. Ослепленные яростью и чувством вины, вы дадите тысячам черных людей почувствовать, что стены их тюрьмы стали еще выше и прочнее. Казните его - и подбавьте кипящей лавы в тот сдавленный подземный поток, который в один прекрасный день найдет себе выход, и не в единичном, случайном, бессмысленном преступлении, а в неистовом взрыве страстей, который ничем нельзя будет остановить. Решая судьбу этого мальчика, суд должен помнить главное: что хотя преступление совершилось случайно, страсти, которые в нем обрели выход, _уже_ были налицо; суд должен помнить, что вся жизнь этого мальчика была отмечена печатью вины; что его преступление существовало задолго до гибели Мэри Долтон; и что случайное убийство как бы разорвало завесу, за которой он жил, и помогло его чувству отверженности и обиды вырваться наружу и воплотиться в конкретных внешних формах.

Одержимые чувством вины, мы старались убрать с глаз мертвое тело. Мы выбрали маленький участок земли и похоронили его. В непроглядном мраке ночи мы шепчем своей душе: мертвые не возвращаются, и нам тревожиться нечего.

Но мертвый возвращается и вторгается в наш дом! Мы находим своих дочерей убитыми и сожженными, и мы говорим: "Казнить! Казнить!"